На том заседании Физического общества, где молодые супруги излагают свои работы, Мари слушает внимательно и гордо, сидя среди публики. Встретив Альберта Лаборда, бывшего когда-то ассистентом Пьера Кюри, она обращается к нему с необычною восторженностью: "Здравствуйте! Как они хорошо говорили, не правда ли? Вот мы и вернулись к прекрасным временам старой лаборатории!"
Мари слишком взволнована, возбуждена, чтобы остаться дольше на этом вечере. Она идет домой пешком по набережным в обществе нескольких коллег. И без конца говорит об успехе "своих детей".
* * *
По другую сторону сада, на улице Пьера Кюри, сотрудники профессора Рего, которых Мари зовет "соседями визави", на основе своих исследований разрабатывают терапевтические методы для борьбы против рака. С 1919 по 1935 год восемь тысяч триста девятнадцать больных прошли лечение в Институте радия.
Клод Рего тоже патриот своей лаборатории. Он лез из кожи, чтобы собрать все средства вооружения, необходимые для его дела: радий, аппаратуру, помещения, больницу. Ввиду огромного количества больных и неотложных материальных нужд ему пришлось брать радий в долг: "Рудное объединение" доверило ему десять граммов! Пришлось взывать к правительству о субсидиях и прибегать к частным пожертвованиям. Барон Анри Ротшильд и братья Лазар были главными жертвователями. Некий необычайно щедрый и деликатный покровитель науки, прибегший к сложным мерам предосторожности, чтобы скрыть свое имя, подарил Фонду Кюри три миллиона четыреста тысяч франков.
Так создался самый крупный научный центр Франции по изучению и применению радиотерапии. Он приобрел огромный научный вес: более двухсот врачей с пяти континентов обращаются с просьбой пройти в нем стажировку для изучения нового способа лечения рака.
Мадам Кюри не принимает никакого участия в биологических и медицинских работах института, но внимательно следит за ними. Она в лучших отношениях с профессором Рего, исключительным товарищем в работе, человеком высокой чести и полного бескорыстия. Подобно Мари, он ненавидит славу. Так же как она, всегда отказывается от благодеяний по отношению к себе. Если бы он имел частную практику, он заработал бы большое состояние, но эта мысль даже не приходила ему в голову.
Хотя успехи радиотерапии в руках квалифицированных специалистов восхищали обоих содиректоров института, но их мучило одно и то же обстоятельство. Они были свидетелями, бессильными и полными отчаяния, недобросовестного использования радия невежественными врачами, которые вслепую лечили больных радиоактивными веществами, даже не подозревая об опасности подобного "лечения". Публике предлагались лекарства или косметические средства "на радии", иной раз даже с упоминанием имени Кюри.
Но бросим их судить... Скажем просто, что моя мать, семейство Кюри, профессор Рего и Институт радия никогда не имели никакого отношения к подобным предприятиям.
* * *
- Взгляните, нет ли чего важного... - обращается усталая Мари к милой и интеллигентной секретарше мадам Разэ, указывая на вчерашнюю почту.
Адрес на конвертах часто бывает краток: "Париж, мадам Кюри" или "Франция, мадам Кюри, ученой". Добрая половина корреспонденции содержит просьбы об автографе или нелепые предложения.
В ответ любителям посылается карточка с печатным текстом: "Не имея желания давать автографы и делать надписи на своих портретах, мадам Кюри просит извинить ее". Что касается людей экзальтированных: всяких неведомых изобретателей, преследуемых навязчивой идеей; безумцев-влюбленных, которые изводят разноцветные чернила на четырех, а то и на восьми страницах, для них один ответ - молчание.
Кроме таких, есть и другие письма... Добросовестная Мари диктует секретарше послания заграничным коллегам по науке, ответы на отчаянные просьбы людей, воображающих, что она может излечить всякую болезнь, облегчить любое страдание. Остаются еще письма поставщикам аппаратуры, сметы, накладные, ответы на циркуляры высшего начальства: целая уйма административной переписки, которую Мари распределяет по сорока семи папкам. Однако этих сорока семи папок недостаточно для всех внешних сношений мадам Кюри. Ее изводят просьбами о личном свидании.
Во вторник и пятницу она с утра надевает лучшее черное платье. "Надо быть в приличном виде. Сегодня мой приемный день", - говорит она мрачно, нахмурив брови.
В вестибюле лаборатории ждут желающие поговорить с Мари, в их числе журналисты, заранее огорченные заявлением мадам Разэ: "Мадам Кюри вас примет только в том случае, если вам нужны от нее какие-нибудь технические сведения. Интервью по личным вопросам она не дает".
Хотя Мари бывает крайне вежлива, но ничто не располагает собеседника продолжить разговор: ни маленькая суровая приемная, ни жесткие стулья, ни нервный тик в пальцах ученой, ни мрачное поглядывание Мари на стенные часы...
В понедельник и в среду, едва проснувшись, Мари уже волнуется, нервничает. В пять часов у нее лекция. После завтрака она запирается у себя в кабинете на набережной Бетюн. Она готовит лекцию, пишет на листе бумаги план. В половине пятого идет в лабораторию и снова уединяется в маленькой комнате отдыха. Она томится, напряжена и недоступна. Вот уже двадцать пять лет, как Мари преподает. И всегда, каждый раз, как ей предстоит войти в малый амфитеатр, где ее ждут двадцать или тридцать студентов, встающих при ее входе, ее охватывает робость.
Неутомимая, нечеловеческая деятельность! В "свободные минуты" Мари пишет статьи и книги: "Изотопия и изотопы", короткую прочувствованную биографию Пьера Кюри, научную работу - итог своей лекционной деятельности...
* * *
Эти блестящие плодотворные годы были и временем драматических событий: мадам Кюри угрожала слепота.
Еще в 1920 году врач предупредил ее, что в результате катаракты на обоих глазах она мало-помалу очутится в темноте. Мари скрыла от других свое отчаянное будущее. Не падая духом, сказала об этом только дочерям и тут же указала им на возможность излечения: операцию через два-три года... А до этого потускнение хрусталиков создает между нею и окружающим миром постоянный туман.
Мари - Броне, 10 ноября 1920 года:
Самые большие неприятности причиняют мне глаза и уши. Мое зрение очень ослабло, и этому, вероятно, мало чем поможешь. Что касается слуха, то меня преследует постоянный шум в ушах, иногда очень сильный. Это меня сильно тревожит: моя работа может затормозиться или же стать просто невозможной. Быть может, радий и помог бы чем-нибудь в моих недомоганиях, но никто этого не знает наверно.
Вот мои несчастья. Не говори об этом никому. Главное, берегись, чтобы об этом не пошел слух. А теперь поговорим о другом...
"Не говори об этом никому..." Это лейтмотив всех разговоров Мари с Ирен и Евой, с братом, сестрами - единственными поверенными ее тайны. У нее одна навязчивая мысль - не допустить, чтобы по чьей-нибудь нескромности распространилась эта новость, чтобы в какой-нибудь газете появилась заметка "Мадам Кюри - инвалид".
Врачи Морас и Пти стали ее сообщниками. Больная назвалась вымышленным именем. Это "мадам Карре", пожилая, неизвестная дама, больная двойной катарактой, а не мадам Кюри. Ева заказывает очки для мадам Карре.
Если Мари, блуждая, как в тумане, непроницаемом для ее глаз, собирается перейти улицу или взойти по лестнице, то одна из дочерей берет ее за локоть и незаметным нажатием своих пальцев предупреждает об опасности или препятствии. За столом надо подсовывать ей прибор, солонки, в то время как она шарит по скатерти якобы уверенной рукой.
Но как разыгрывать эту жестокую трагикомедию в лаборатории? Ева посоветовала ей довериться своим непосредственным сотрудникам, чтобы они заменяли ее у измерительных приборов и микроскопов. Мари сухо ответила: "Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза".
Для таких тонких работ мадам Кюри изобрела "технику слепца". Она пользуется сильными лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо видные метки. Выписывает огромными буквами свои заметки для справок при чтении лекций, и ей удается разбирать их даже в плохо освещенной аудитории-амфитеатре.
Чтобы скрыть свою болезнь, она прибегает к бесчисленным уловкам. Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть тоненькие процарапанные черточки-отметки. Мари путем хитрых, очень ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного снимка. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
Несмотря на все предосторожности, сотрудники лаборатории подозревают, какая драма происходит. Но лаборатория молчит, делая вид, что ничего не знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
Мари Кюри - Еве, 13 июля 1923 года:
Милочка, я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно, если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.
