своим спокойствием и отсутствием междоусобий?
Публий задумался и рассеянно смотрел на громаду терм Каракаллы – римских бань, расстилавшуюся у подножия Авентинского холма. Многочисленные строения бань занимали огромное четырехугольное пространство. Окаймленные сплошной белоснежной колоннадой портиков, увенчанных наверху рядом прекрасных статуй, стройно подымались здания терм с их разнообразными кровлями, двускатными, плоскими, увенчанными куполами. Между портиками и зданиями терм тянулась сплошная кайма зелени – аллеи платанов, кипарисов и сосен – и скрывала от взора прекрасный фасад главного здания, с его величавыми колоннами из красного гранита. Огромные фонтаны, помещенные в конце аллей, метали высоко свои прозрачные струи, освежая воздух.
Было людно, в аллеях звучал веселый говор.
Переодетые солдаты, войдя в сады терм, некоторое время промедлили.
– Из всех римских бань я выбрал именно эти, как самые лучшие! – с легкой досадой сказал фракиец. – Но они так велики, что в них, пожалуй, нетрудно и заблудиться, эти знаменитые термы Каракаллы…
– Каракаллы! – какой-то человек, сидевший на скамейке под тенью платана, порывисто поднялся. Лицо его побледнело, и он пошатнулся. На помощь к нему поспешили какой-то старик и юноша, а он уже бился в нервном припадке, что-то бессвязно кричал о Каракалле… Со всех сторон устремлялись к ним любопытные, привлеченные этой сценой. Публий, который, как и все римляне, был не чужд суеверию, невольно подумал, что встреча с этим больным сулит недоброе, и хотел быстро пройти мимо. Но в это время фракиец вплотную подошел к больному, который в неистовстве кричал, что он в Риме в первый раз, что иначе он бы никогда не пошел в термы Каракаллы – жестокого зверя, с ног до головы забрызганного человеческой кровью.
– Человек! Не смей забываться! – неожиданно крикнул фракиец, подступая к больному. – Не смей так говорить о покойном Антонине Вассиане Каракалле!
Старик, отец больного, и юноша, его брат, стали подобострастно объяснять фракийцу, что они приезжие египтяне, из города Александрии, занимаются торговлей, что этот несчастный болен припадками с детства и что его взяли в Рим в надежде, что путешествие его укрепит, а купанье в термах даст исцеление.
Не дав им договорить, фракиец вызывающе продолжал:
– Божественного Антонина Вассиана вы дерзко назвали Каракаллой за одежду галльского покроя – каракаллу, которую он носит; он стал вам нехорош за то, что по заслугам обращался с глупыми и дерзкими горожанами, жаждал военных подвигов, щедро награждал своих солдат…
– Так отчего же так болен твой сын, старик? – вкрадчиво спросил сириец, перебивая своего спутника.
Купец, замявшись, силился увести в глубину аллеи своего сына, но тот идти не хотел.
– Одно кровавое зрелище, – сказал старик, – потрясло его мозг тогда, когда божественный Вассиан посетил Египет. Мой сын был тогда еще маленьким и неразумным мальчиком.
Император Каракалла
Император, приехав в Египет, вообразил, что египтяне смеются над ним за то, что он себя мнит вторым Александром Македонским. Притворившись расположенным к жителям Александрии, он велел собраться всем юношам, уверяя, что желает щедро одарить их. И когда они, безоружные и радостные, явились, он внезапно на глазах их родителей и родственников, пришедших полюбоваться празднеством, велел своим солдатам перебить всю эту молодежь, и произошло жестокое побоище. Мой сын видел все это, и с тех пор его разум помутился.
Публий не выдержал, подошел к больному, положил ему на плечо свою руку, и сказал просто и мягко:
– Следуй, друг мой, за своим отцом. Ты в гостях здесь у римского народа. К тому же эти портики и некоторые другие строения строены здесь не им, а другими императорами… Гелиогабалом, а затем и Александром Севером…
Чтобы несколько рассеяться от неприятного впечатления грубости этих двух людей, Публий, приказав своему рабу ждать его у главного входа в термы, прошел в картинную галерею – Спинакотеку, помещавшуюся во втором этаже. Обозрев картины, из которых некоторые ему еще недавно очень нравились, он почувствовал, что на этот раз он не получает обычного удовольствия, и поэтому решил пройти в библиотечный зал, украшенный художественно исполненными бюстами великих римских писателей, и в шкафах которого хранились драгоценнейшие рукописи. Но Публию не удалось отдохнуть в библиотеке. Те же два неприятные ему человека, очевидно, из простого любопытства прошли в этот зал, и грубая поступь солдат, их громкий говор, бесцеремонные плоские замечания, касавшиеся великих людей Рима, возмутили Публия тем, что нарушили безмолвие этого зала – святилища мысли.
Он вышел. Спустившись по лестнице в сады терм, он пошел вдоль портиков, делая над собой усилие, чтобы быть приветливым со знакомыми, которые его останавливали, любезно здоровались с ним, расспрашивали его об его здоровье и делах. Так незаметно он дошел до того места, где колоннада портиков сливалась с полукруглым изящным строением – экседрой, залой, предназначенной для бесед. Теперь только он с раскаянием вспомнил, что обещал своему другу, окончившему только что большой исторический труд и собиравшемуся сегодня прочесть вслух именно в этой экседре некоторые главы, посвященные последним царствованиям, прийти послушать его чтение. У входа в экседру толпилось так много народа, что войти в нее уже не было возможности. В толпе Публий узнал нескольких поэтов, глупого и чванного вольноотпущенника Аницета, мнящего себя покровителем искусства, и богатого, но уже разоряющегося юношу Фабия, с выкрашенными в золотистый цвет волосами и надушенного нардом. Прислушавшись к голосу, доносившемуся из экседры, Публий сейчас же догадался, что в экседре читает не его друг. «Это новый ритор, приехавший, кажется, из Афин! – шепотом пояснил ему Фабий. – Он хочет поразить Рим своим красноречием, не то произносит речь, посвященную прославлению божественных Августов, не то… впрочем, я и не слушаю, а ты?»
Публий не ответил; в течение некоторого времени он напряженно прислушивался, а затем неожиданно и резко произнес свое суждение о новом риторе.
– Боги! Какой же у него неприятный голос. Совсем как у заносчивого петуха!.. – И даже не сделав попытки войти в эту экседру, всю из белого мрамора, он пошел дальше, увлекая за собой нескольких знакомых, в том числе и Фабия. Он явно был огорчен тем, что чтение его друга не состоялось и что тот даже не пришел.
– Да и о ком писать! – с грустью говорил Публий, идя по аллее в сопровождении нескольких сочувственно слушавших его друзей. – Об Антонине Вассиане, прозванном Каракаллой, который был жесток, вероломен, чуть не убил своего отца, чтоб поскорей получить престол, на глазах матери вонзил меч в грудь своего брата, чтоб устранить соперника, мнил себя Александром Македонским, а на самом деле был груб и бездарен, как самый грубый, последний
