сменился там с немецкого на русский. С середины 80-х годов националистам становилось все сложнее выполнять свои главные задачи — создавать литературу на эстонском и латышском, издавая книги, газеты и периодические издания, а также добиваться воспитания нового поколения в школах на тех же языках. Эстонская и латышская интеллигенция была вынуждена противостоять давлению, с которым литовские активисты сталкивались на протяжении последних двадцати лет. К тому же меры, принимаемые сторонниками русификации, сильно напоминали действия представителей балтийского немецкого образованного сословия, активно онемечивавших эстонцев и латышей. Описывая латышский праздник песни, где участвовало 110 хоровых коллективов, 1600 певцов и около 58 тыс. зрителей, газета «Новое время» писала: «Чем меньше народ, тем большего он хочет. Латышский праздник песни переходит все мыслимые границы». Тем не менее правительство не запрещало это крупнейшее проявление национального самосознания эстонцев и латышей. Организаторы праздников песни обычно провозглашали, что таким образом народ благодарит царя за его благодетельные указы, и потому российские чиновники не препятствовали их проведению. В Эстонии посещаемость этих праздников в 90-х годах XIX в. продолжала расти, а музыкальный репертуар исполнителей вышел далеко за пределы эстонской музыки.
Запрет на книги в литовских землях был снят в 1904 г., когда российский сенат признал указ недействительным; Николай II способствовал снятию этого запрета. Меры по русификации в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии продолжали применяться до начала Первой мировой войны, затем некоторые из них были изменены, а часть практически сошла на нет. Сама идея умиротворения Прибалтики и ее интеграции с остальной Империей с помощью запрета определенных публикаций, насаждения русского языка в образовательной и судебной системе, контроля над смешанными браками и назначения на эти земли множества чиновников, не знающих местных языков и традиций, уже казалась невыполнимой. Несмотря на то что балтийские немцы и польские помещики уже утратили монополию на доминирование в культуре этих земель, эстонцы, латыши и литовцы не стали более терпимо относиться к царской автократии и ее целям. Гораздо большее впечатление произвели на них увольнение сотен школьных учителей, потерявших средства к существованию в середине своего профессионального пути, а также необходимость пользоваться услугами переводчика для общения с судебной системой: все эти решения показывали, что российское правительство одобряет культурную автономию коренного населения не более, чем балтийские немцы и польские помещики. В памяти тех, кто вырос в годы русификации, все эти меры выглядели попытками усложнить жизнь населения, но не заставить местных жителей перестать быть эстонцами, латышами и литовцами, став вместо этого русскими. Новый язык можно было выучить, чиновничий произвол обойти, а литературная культура, появившаяся несколькими десятилетиями ранее, все равно казалась нерушимой.
Еще одним препятствием для сохранения национальной культуры стало то, что среди молодых представителей эстонской, латышской и литовской интеллигенции, особенно студентов, художников и писателей, стали популярны «современные» идеи — то есть реализм, дарвинизм, социализм, феминизм, демократические принципы, индивидуализм, космополитизм и вера в науку. Сказанное означало, что цели, которые были основными для прежних поколений, — борьба с культурной гегемонией балтийских немцев и поляков, создание национальной культуры и общественных институтов, в которых представители коренных балтийских национальностей могли чувствовать себя свободно, а также уважение к родному языку каждого жителя Прибалтики — утратили былую важность в глазах молодых людей. Как они заявляли, теперь эти усилия дискредитированы, так как спонсировались богатейшими горожанами побережья. Западный социализм, особенно марксистская теория, как казалось молодежи, был ключом к пониманию индустриального капитализма, причин существования социальных классов и отношений между ними. Марксизм пользовался успехом у тщеславных молодых людей, позволяя ощущать себя авангардом, меньшинством, понимающим суть исторических процессов, а также помогал наемным работникам, полностью зависящим от своего заработка (фабричным или сельскохозяйственным рабочим), осознавать свою историческую роль как «могильщиков капитализма». Считалось, что марксизм раскрывает «научные» законы исторического развития, как это сделал Дарвин для биологии; приверженность социалистическим идеям стала признаком современного научного мышления. Подобное мышление было в значительной степени утопичным и отличалось такой же нетерпимостью к существующим реалиям, которой отличались царские чиновники, проводящие политику русификации, а также сходной верой в то, что мир может быстро измениться благодаря усилиям образованного меньшинства. Сторонники русификации мечтали об эффективно функционирующей, единой во всем Империи, созданию которой мешало упрямство провинциальных культурных сепаратистов; социалисты же стремились к светлому будущему, воплощению которого мешало старшее поколение, озабоченное «национальным вопросом», царское самодержавие, а также предприниматели и землевладельцы, сосредоточенные на собственных материальных интересах.
Конфликт между поколениями эстонской, латышской и литовской интеллигенции проявлялся по-разному, и наиболее заметным он стал у латышей, где под названием Jaunā Strāva («Новое течение») в середине 90-х годов XIX в. сформировалось направление сторонников современных идей. Аналогичное движение у эстонцев, Noor-Esti («Молодая Эстония»), образовалось после революции 1905 г.; его представители подвергали критике как национализм, так и марксизм. Ситуация в Литве оказалась сложнее: местная социалистическая организация была создана литовскими евреями, основавшими в 1897 г. Всеобщий еврейский рабочий союз (так называемый Бунд), и поляками, создавшими в 1892 г. Польскую социалистическую партию, действовавшую в том числе и на литовских территориях. Литовский социализм зародился благодаря деятельности белоруса Евгения Спонти (1866–1931) и двух литовцев — Леонаса Микалаускаса (1870–1899) и Бронисловаса Урбанавичюса (1868–1903). Литовская социал-демократическая партия была создана в 1895 г. двумя студентами — Андрюсом Домасевичюсом (1865–1935) и Альфонсасом Моравскисом (1868–1941), ведущим свой род от потомков магнатов Великого княжества Литовского (хотя сами они едва говорили на литовском). Аналогичные партии в Латвии и Эстонии появились только в 1904 и 1905 гг. соответственно.
До появления официальных партий и движений в Прибалтике существовали кружки и другие неформальные объединения, члены которых стремились избежать внимания властей. Марксистские идеи довольно легко проникли на побережье; в Литву они попали, как обычно, через Восточную Пруссию; в Латвии молодой Янис Плейкшанс (1865–1929), позже прославившийся как «народный латышский поэт Райнис», контрабандой перевез из Германии в Ригу чемодан, полный произведений Маркса. Левая молодежь всех трех национальностей поддерживала связи с Россией, а циркуляция нелегальной литературы внутри Империи уже стала нормальным явлением. К тому же во всей Прибалтике периодические литературные издания, такие, как латышский Austrums («Восток»,1895–1906), эстонские Teataja («Вестник») и Uudised («Новости») и литовский Varpas («Колокол»), были готовы публиковать статьи, посвященные новым идеям, если те были выражены в достаточно абстрактной и философской манере. В Литве, разумеется, тексты, написанные на латинице, были незаконными по определению, чему бы они ни были посвящены. В Austrums статьи о марксизме скрывались под нейтральными заголовками, например «Исторический материализм».
Представители молодежи, проявлявшие интерес к современным идеям, включая марксистскую доктрину, полагали, что «пролетариат», который возьмет власть в свои руки после «революции», будет «международным». «Рабочий класс» во всем мире, по их мнению, имел общие экономические интересы
