пьесы (тут требуются веские документальные свидетельства). Однако по мере опровержения альтернативных теорий все настойчивее напрашивается мысль, что Мольер действительно сам написал свои шедевры».
Итак, окончательный вердикт на сегодня таков: возможно, кто-то и писал Мольеру пьесы, которые он мог выдавать за свои, но вряд ли это может быть тот же Пьер Корнель.
Можно, конечно, предположить, что существовал некий неизвестный автор, написавший все эти комедии специально для господина Мольера и не оставивший более никакого творческого наследия. Но лучше «не умножать сущности» и по-прежнему считать автором комедий Мольера.
Но, может быть, последующие исследования опровергнут этот вывод?
У любой эпохи есть свои страшные времена. На долю любого поколения неминуемо выпадают беды и ужасы, и тогда Страх подбирается к каждому, сковывая и придавливая людей или, наоборот, толкая их на отчаянные поступки.
Вот так, за светлой, радужной полосой на полотно Истории вдруг опускается мрак, и «век джаза» сменяется «Великой депрессией», а время революционной романтики — «Большим террором». На смену безмятежным семидесятым грядет «Перестройка», а гламурные нулевые обновляются «Великой перезагрузкой» — пандемией с ее нескончаемыми запретами.
Игрушечная эпоха рококо вдруг кончилась воздвижением гильотины и Французской революцией. И подобно тому, как приближающаяся гроза возвещает свой приход вспышками молний, вселяющими в нас страх, такой же необъяснимый страх охватывает души людей перед общественной бурей. Словно электричество разливается тогда в воздухе, в атмосфере эпохи.
Канун Французской революции историки давно называют «Grande Peur», временем «Великого страха». Паника, охватившая тогда Францию, надолго изменила ход мировой истории. Жить, как прежде, было уже нельзя.
Пролог, или Действующие лица
Французское общество XVIII века было разделено, словно на касты, на три сословия. К первым двум принадлежали аристократы и священники. Они были освобождены от уплаты налогов и пользовались другими привилегиями.
Вся тяжесть налогового бремени лежала на третьем сословии. К нему относилось все остальное население страны — 98 % французов: крестьяне, ремесленники, ткачи, слуги, нищие, но также банкиры и купцы. Иными словами, банкиры во Франции в канун революции были такими же бесправными, как бродяги и попрошайки. Разумеется, разбогатевшие нувориши не хотели, как их предки, оставаться рабами — они мечтали управлять страной и, прежде всего, изменить систему налогообложения во Франции.
Впрочем, большинству представителей третьего сословия было не до этих мечтаний. Они жили в вечном страхе потерять работу и умереть голодной смертью.
На протяжении десятилетий в стране нарастал кризис. Пик его пришелся на 1789 год. Государство под названием Франция, как захудалая коммерческая компания, оказалось на грани банкротства. Король Людовик XVI не обладал ни нужной волей, ни властью, чтобы предотвратить катастрофу. Аристократы же делали все, что было в их силах, чтобы не допустить во Франции «перестройку» — проведение обширных реформ. Они правили страной и не платили ни по каким счетам.
Для поиска выхода из кризиса король созвал Генеральные штаты, не собиравшиеся почти два века — с 1614 года. Они приступили к работе 5 мая 1789 года в Версале.
Однако согласия среди депутатов (половина из них принадлежала к третьему сословию) не было. 17 июня, по предложению депутатов третьего сословия, Генеральные штаты объявили себя Национальным собранием, то есть не сословным, а общенациональным институтом. Три дня спустя, собравшись в зале для игры в мяч (в тот день зал заседаний был закрыт), они поклялись не расходиться до тех пор, пока не дадут государству Конституцию.
Все это — и отмена прежних названий, с чего часто начинаются, раскатываются революции, и, конечно, ультиматум «мещан», диктующих свою волю дворянам, — было открытым неповиновением монарху. В этот день вождь первых месяцев революции Оноре де Мирабо гордо прокричал посланнику короля: «Идите, месье, и скажите тем, кто вас послал, что мы находимся здесь по воле народа и ничто, кроме силы штыков, не изгонит нас отсюда!» 20 июня фактически стало днем начала Французской революции.
В последние июньские дни на улицы Парижа вышли военные. «Вот они длинными колоннами, вырвавшись из-под замка, возглавляемые своими сержантами», писал английский историк Томас Карлейль («Французская революция. Бастилия», кн. V, гл. 3), прибывают в Париж. Они, утверждал король, должны были навести порядок в городе, который уже поразил страх. На самом деле, монарх сам был перепуган. Силовики на улицах внушали ему некоторый покой. Они, словно вихрем, разгонят враждебные толпы.
Крупицы страха носились тогда в воздухе, как вирусы или бациллы. Уже депутаты Национального собрания и их сторонники убоялись солдат, оккупировавших город. Им думалось, что те искорки свободы, что осветили Францию, будут немедленно растоптаны. Они заговорили о контрреволюции, высекая из толпы, как из кресала, огонь. «Если мы позволим им (рука оратора неизменно подергивалась в сторону королевского дворца), они отберут все наши свободы, лишат третье сословие всяких прав».
Тут же распространились слухи о том, что аристократы (все не без австриячки Марии-Антуанетты!) вербуют иностранных наемников, чтобы залить Париж кровью. Уже сейчас королевские чиновники рассылают повсюду своих агентов и науськивают разбойников, чтобы держать в страхе крестьян и жителей небольших городов. «Великий страх» грядет по всей Франции.
Жители Парижа почувствовали себя жителями осажденной крепости. Вот-вот солдаты ворвутся в их жилища, станут все грабить и рушить. Страх лишиться всего — и имущества, и даже жизни — сковал тогда многих парижан. Люди еще сильнее ненавидели аристократов и боялись военных, боялись голодных толп.
До сих пор депутаты и их союзники верили в то, что революция в стране будет бескровной. Разве могут король и аристократы бросить вызов третьему сословию? Они давно связаны по рукам и ногам финансовыми обязательствами — вынуждены брать займы у банкиров, «выскочек из буржуазии». Но, похоже, с финансовыми воротилами легче расправиться, чем отдать им власть. Ввод королевских войск в столицу отрезвил их, а начавшиеся уже народные волнения напугали, но опьянили. Сам король в те дни стал подозрителен глашатаям свободы. Теперь на своих встречах они обсуждали, как возглавить революцию, чтобы спасти свои капиталы и обретенную власть. По этой же причине к революции вскоре примкнуло немало аристократов и священников.
Беспорядки в Париже усиливались. Городской сброд — беднота, плебеи — толпился на улицах. «Бледность залила все лица, всех охватили смутный трепет и возбуждение, вырастающие до огромных раскатов ярости, подстегиваемой страхом» (Т. Карлейль. «Французская революция. Бастилия», кн. V, гл. 4). 12 и 13 июля на площади Людовика XV (ныне — площадь Согласия) начались столкновения горожан с кавалерией, прибывшей их разгонять.
Насилие, нараставшее в толпе, искало выход. Демонстранты принялись крушить городскую таможню — символ непомерного
