получал возможность почувствовать стальной костяк его характера. Как заметил шведский посланник Стединг: «Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то ещё труднее заставить отказаться от мысли, которая однажды в нём превозобладала». Конечно, Александр не мог сказать вместе с Наполеоном: «Я не принимаю ничьих условий». Напротив, ему слишком часто приходилось под давлением обстоятельств брать на себя стесняющие обязательства. Зато он мог с полным правом заявить, что, в конце концов, отбросил все навязанные ему условия.
По замечанию одного из придворных педагогов, генерал-майора А. Я. Протасова, Александр ещё в юности усвоил несколько правил, которым неуклонно следовал всю жизнь: рано вставать, быстро одеваться, соблюдать умеренность в еде и питье, быть ласковым с людьми, не позволяя, впрочем, им фамильярности, никогда не говорить с окружающими о своих горестях и неудачах, постоянно работать над собою, развивая свои познания.
Последнее качество было тем более полезно, что образование Александра вышло скорее блестящим, чем основательным. Преподавание Лагарпа и Муравьева не давало ему ни точного научного знания, ни даже привычки к умственной работе — то были, скорее, художественные сеансы артистов от педагогики. Несмотря на все хлопоты царственной бабки (а может быть, именно благодаря ему), в его воспитании и образовании был допущен заметный пробел. Было сделано все, чтобы затруднить его знакомство с действительностью.
А между тем отец и бабка предъявляли на него свои права, навязывая ему выбор между Эрмитажем и Гатчиной, то есть требовали от него того, что противоречило всему его предыдущему воспитанию — определить свои отношения с действительностью. Александр смолоду привык жить на две жизни. Командуя одним из гатчинских батальонов, великий князь каждую пятницу с шести утра изучал жёсткие, бесцеремонные казарменные нравы. А возвращаясь вечером в столицу, он сбрасывал забрызганную грязью гатчинскую форму, над которой в Зимнем потешались, как могли, и в модном светском костюме являлся в Эрмитаж, где вокруг императрицы собиралось самое изысканное общество, умевшее говорить о самом скандальном деле с отменным остроумием и не выходя из границ благопристойности. Этот внезапный переход из одного мира в другой ни на минуту не затруднял его: от казарменного непечатного лексикона он с лёгкостью переходил к изящным французским каламбурам.
В гатчинском дворце тоже было своё остроумие и своё злословие. Павел Петрович открыто осуждал правление матери, называя его узурпацией, и при всяком удобном случае пенял Александру его свободомыслием. И, случалось, что тем же вечером Екатерина II рассуждала с Александром о правах человека, читала ему французскую конституцию, комментируя отдельные статьи, и разъясняла причины революции.
Как ни старалась Екатерина уберечь внука от влияния Павла, в одном отношении Александр получился вылитой копией своего отца. Восторженный поклонник просветительной философии вырос страстным любителем фронта. Его отличало дотошное внимание к мелочам военного быта, хотя и совсем иного рода, чем у Наполеона. Александр был большой ценитель военной эстетики, что, впрочем, было вполне в духе той эпохи. Требования, предъявляемые им к армии, заключались, прежде всего, в безукоризненном внешнем виде солдат и офицеров, чёткости строевых линий, безупречном выполнении военных упражнений. В этом он не терпел никаких отклонений от устава. Одно из первых его распоряжений по армии после вступления на престол касалось маршировки, во время которой предписывалось делать шаг в один аршин и таким шагом по 75 шагов в минуту, а скорым по 120.
Гатчинские учения повредили и здоровью великого князя. В шестнадцать лет он уже был близорук; а в 1794 году к этому прибавилась глухота в левом ухе. По собственным словам Александра, это произошло оттого, что на одном из артиллерийских учений он стоял слишком близко к батарее.
С годами увлечение солдатской «танцевальной наукой» обернулось у Александра настоящей «парадоманией». Генерал С. А. Тучков в своих записках рассказывает, что государь целые часы мог проводить в манеже, «качаясь беспрестанно с ноги на ногу, как маятник», и повторяя: «раз-раз» — в то время, как солдаты маршировали.
Впрочем, он мог со знанием дела обсудить с военными и более серьёзные «профессиональные» темы. Так, гвардейский офицер Я. О. Отрощенко вспоминал об одном своём разговоре с Александром в 1807 году: «Когда я был в передовом карауле с моей ротой, приехал верхом Государь император… Государь, увидев на мне французскую саблю, спросил: „Разве лучше сабля?“ „Надёжнее шпаги, Ваше Величество“. Он приказал мне подать саблю; я вынул из ножен и, взяв за клинок, подал ему; он взял, посмотрел и опять мне отдал, говоря: „тяжёл эфес“. Действительно, у наших сабель был перевес при ударе к месту прикосновения, и раны делали жестокие, а у французов перевес был в эфесе. Французский же эфес защищал ручную кисть, а у наших сабель этого не было».
В молодости он мнил себя полководцем, однако его попытки лично противостоять Наполеону на поле боя закончились для русской армии тяжёлыми поражениями. «Тактический его глазомер был окончательно и бесповоротно испорчен на гатчинском плацу», — замечает военный историк Керсновский. Но стратегические дарования Александра I бесспорны: «После Петра I он, конечно, самый одарённый в этом отношении из наших государей». Ему принадлежат несколько блестящих военных идей: перехода Ботнического залива по льду в Шведскую войну 1808–1809 годов, захвата линий отступления Наполеона в 1812 году; при его личном участии был выработан «Трахтенбергский план», переломивший исход кампании 1813 года в пользу союзных войск, а в 1814 году по настоянию Александра был совершён блистательный бросок на Париж, решивший судьбу войны и самого Наполеона.
Екатерина, в свою очередь, передала внуку умение побеждать людей чарующей обходительностью и любезностью. Александр умел сразу найти подход к людям, внушить им симпатии и даже восторг. Чары его действовали безотказно как на женщин, так и на мужчин. Сама располагающая внешность Александра, вызывавшая у современников мысли об «ангеле во плоти», и ласковые манеры с первого взгляда подчиняли людей его обаянию.
Фрейлина графиня Шуазель-Гуфье отметит «грациозную любезность» Александра, его «умелую почтительность», «величественный вид», «бесчисленное множество оттенков» в голосе, изящные «позы античных статуй», «глаза безоблачного неба». «Сущий прельститель», — скажет о нем Сперанский. «Привлекательная особа, очаровывающая тех, кто соприкасается с ним», — повторит то же Наполеон в пору их политического «романа». И уже на святой Елене вновь подтвердит: «Царь умён, изящен, образован; он легко может очаровать…».
Многие из очарованных Александром впоследствии разочаровались в нём. Обвинения в лицемерии и двуличии, высказанные в той или иной форме в его адрес, — почти что общее место в мемуарах современников. Между тем это не совсем справедливо.
