По Карской губе кочи ходили двумя путями. Когда встречался лед, то двигались вдоль берега на реку Кару и оттуда шли в виду Ямала. Если льда не было, то отправлялись напрямик, срезая кут. Этот путь был короче, но здесь от кормщиков требовалась отличная ориентировка в море. Без матки-компаса и чертежа-карты ходить к Ямалу не решались. На этот раз все были за то, чтобы идти напрямик. И Плехан, и Баженик согласились с Серебряником. Действительно, следовало спешить к устью Мутной реки, откуда предстоял тяжелый путь через ямальский волок. Река Мутная славилась своим на редкость извилистым руслом. В сухое лето она так мелела, что мореходы застревали в ней надолго. Да и в обычное лето она капризничала и зависела от моря: в приливные часы и дни в реку нагоняло воду и только тогда можно было передвигаться по ней.
Два дня вел Серебряник кочи к Мутной и ни разу не ошибся, точно угадал ее устье. Но прилив еще не настал, и пришлось ожидать… Высыпали мужики на берег поразмяться, пострелять дичь, половить рыбу, запастись дровами, которых в ямальской тундре не сыщешь и днем с огнем. Плехан и Баженик ходили далеко в тундру. Бродили они по ёрнику, мелкому лесу, который и от земли-то поднимался на пол-аршина. Там встретили «карачаевскую самоядь».
Шли самоеды с северной части полуострова к реке Мутной, чтобы возить на оленях через волок и по рекам товары торговых и промышленных людей. Платили им побрякушками, одекуем, колокольцами, кормили хлебом, угощали вином.
Волок между реками Мутной и Зеленой.
К возвращению Плехана и Баженика начался долгожданный прилив. Кочи только вошли в Мутную, а дальше их пришлось тянуть бечевой. С одной стороны реки на оленях тянули самоеды, с другой — мангазейщики. В день делали не более 5–6 верст.
Река Мутная впадала в озеро. Рядом с ним находилось другое, а за тем и третье. Из-за мелкого дна тянуть груженые кочи считалось опасным. Поэтому товары перекладывали на небольшие паузки и перевозили через озера. А кочи перетаскивали через небольшой волок. Делали это обычно так: надевали на укрепленный шест пустую бочку, проделывали в ней отверстие, просовывали рычаги и, вращая бочку, наматывали на нее конец каната, прикрепленного к судну. Трудились до седьмого пота. Особенно доставалось на крутом волоке. На волоковую работу обычно уходило дней пять.
Третье озеро называлось Зеленым. Из него вытекала река Зеленая, еще более извилистая и капризная. Впадала она в Обскую губу.
Леонтий Плехан работал вместе со всеми. Сгружал товары на паузки, тянул бечеву. Особенно досталось ему, когда коч тащили по Зеленой. Уставал он. К вечеру, как сноп, валился на землю и беспробудно спал, а с утра снова брался за дело. И уж не рад он был, что пошел в Мангазею, да манили его рассказы о «златокипящей сибирской землице», обещавшие добрый промысел и привольную жизнь среди неведомых народов. Многие так поступали и так жили до него. После того, как царь Борис выдал поморам грамоту на свободные промыслы в Мангазее, сотни крестьян собирались в Сибирь.
В конце августа караван пустозерских кочей, преодолев ямальские волоки, вышел в устье реки Зеленой. А впереди лежало море — Обская губа. Опытные промышленники считали, что если до конца августа не попасть в Обскую губу, то переплыть ее позднее будет невозможно. Дуют в сентябре и октябре сильные северные ветры, хоть и попутные, но опасные, так как нагоняют из океана большие льды, пройти через которые кочи не могут. В июле и августе северные ветры — помощники поморов. Они всегда попутные для тех, кто идет в реку Таз. В августе в Обской и Тазовской губах льда почти не бывает.
Два дня пробыли кочи в устье реки Зеленой: сгружали с паузков товары, поднимали их на палубу. И затем снова в дорогу. От устья Зеленой реки до заворота из Обской в Тазовскую губу шли напрямик. При попутном ветре на это требовался всего один день. Остановка делалась на мысе — завороте, где стояло несколько поморских летних изб, клетей и амбаров. Сюда приходили из тундры целые роды «кровавой» и «пуровской самояди», торговали соболями и песцами. Считался поворот из Обской в Тазовскую губу одним из самых опасных участков на всем Мангазейском морском пути. Часто здесь било кочи о камни, попадали они в ледовый плен. Не любили мореходы этого, как они называли, заворота, но обойти его не могли.
Пустозерские кочи прошли его благополучно и через два дня, подгоняемые попутным ветром, прибыли в устье реки Таз. Здесь также сошли на берег. На этот раз встретили юрты кочевых самоедов и от них услышали тревожную весть о том, что далеко отсюда, «на солнце итти», поставлен царский острог и в нем — воеводы со стрельцами. Не поверили пустозерцы этому рассказу — не могли понять, как и каким путем попало в Мангазею царское войско. Но на третий день своего похода, а на тридцатый день выхода из Пустозерска, в канун осеннего праздника покрова (1 октября), смогли и сами убедиться в его правдивости. Когда кочи пристали к старому поморскому городку, построенному лет за тридцать до этого, бывалые люди не узнали его. Вместо полуземлянок и сараев стоял, возвышаясь над Тазом-рекой, уже не городок, а целый острог — укрепление, обнесенное тыном. Внутри острога находилась съезжая изба и воеводский двор, а по углам — башни с бойницами. И едва втянули они свои суда в соседние речки, как явился к ним стрелец и потребовал быть в съезжей избе непременно. Переглянулись между собой мореходы, но виду не показали, что и без этого расстроились. Ведь от воевод и стрельцов милости не жди. В течение двух лет шли они в Мангазею, рисковали жизнью, работали день и ночь, живя одной надеждой на свободный и удачный промысел, гарантированный им царской жалованной грамотой. Но, видать, все переменилось. Это и подтвердили воеводы Мосальский и Пушкин в съезжей избе. Заявили они первым поморам, прибывшим в Мангазейский острог, что царская грамота 1600 г. на Двину в новом Мангазейском уезде силы не имеет и что десятинную пошлину надлежит платить здесь, а не в Окладницкой слободке. Зачитали им и наказную память Мосальскому и Пушкину. А в грамоте той велено всем промышленным и торговым людям Московского государства, приезжающим на Таз и Енисей, торговать с местным населением только после сбора ясака. Нарушителям этого нового правила грозила суровая кара. Новое правило, по существу, лишало промышленников и торговцев преимущества вести торговлю в любое время и приобретать лучших соболей до сбора ясака. Теперь им предстояло потесниться, уйти из тех районов, куда приходили стрелецкие отряды, так как после стрелецких поборов «продажных» соболей обычно не оставалось. Это правило вынуждало промышленников отыскивать «новые землицы», а вслед за ними прокладывали путь туда стрельцы и казаки. И выходило, что крестьяне снова попадали под власть царских воевод и государя. Поняли мангазейщики, что пришел конец их вольнице — обошел их царь Борис Федорович, выдал им жалованную грамоту, потерявшую силу уже в год ее обнародования. Поняли, но про себя подумали, что не все потеряно — известны им пути в новые земли, на новые реки, куда и «топор с косой» никогда не ходили, надеялись, что найдут в «новых землицах» богатые соболиные угодья, вернутся к себе на родину не с пустыми руками. Да и в старых у мангазейских самоедов и остяков есть еще что менять. Со многими самоедскими и остяцкими князцами и старейшинами вели они долгие годы прибыльную торговлю — дружили. Нравились им их дочери — хорошие охотницы и смелые женщины.
Некоторые молодые русские парни подолгу жили в юртах, вели совместный промысел и нередко женились, и детей имели — таких же, как матери, широкоскулых мальчишек и девчонок, с глазами цвета спелой вишни. Тобольские стрельцы и казаки не знали языка самоедов и остяков, поэтому и в остроге, и при сборе ясака выбирали толмачей из числа знающих русский язык самоедских женщин. А те толмачили всегда в пользу своих русских мужей — скрывали их соболиные промыслы, упромышленную пушнину. Надеялись пустозерцы и на то, что среди целовальников найдутся свои люди — выручат. С такой мыслью отправились они на промысел в тайгу.
А Данила Наумов подумал, как он был прав, когда предполагал, что Леонтий Плехан встретится с мангазейскими воеводами и что это первое плавание поморов в Мангазейский острог скажется на всей судьбе Мангазеи.
Дела надолго оторвали Данилу Наумова от вечернего занятия, а вместе с тем ему удалось выяснить далеко не все о Мангазее. Он уже знал о поморах-мангазейщиках, о тех путях, которые они освоили, и которыми ходили из своих слобод и городов на реку Таз, о Мангазейском морском ходе. Знал даже некоторых из мангазейщиков по имени и отчеству, выяснил и то, почему Борис Годунов послал на реку Таз первых воевод и построил Мангазейский острог. Но когда и кем был построен город Мангазея, ответа не нашел. Только вернувшись из трехнедельной поездки по Нижней Тунгуске, где пришлось заниматься сбором ясака, Данила возобновил свое чтение. На глаза попался интересный документ — «Список мангазейскому городу, и наряду, и зелью, и свинцу и всяким пушечным запасам, и что в Мангазейском городе всяких служилых людей, и что кому им мангазейским служилым людям государева царева и великого князя Михаила Федоровича всеа Руси оклад, денежное и хлебное жалованье». Составили этот список при воеводах Ефиме Мышецком и Андрее Волохове в 1626 г. Однако в «Расписном списке» не говорилось, зачем понадобилось строить на реке Таз город вместо острога, кто его строил и когда. Поэтому, как всегда в таких случаях, Наумов обратился к русским и сибирским летописям.
