Тут свет окончательно склонился перед красавицей, ее стали звать Психеей.
14 ноября 1831 года воля царя была оформлена официально: Пушкин был принят на службу в Государственную Коллегию иностранных дел, вскоре же, 6 декабря, произведен в титулярные советники. 4 июля 1832 года Пушкину согласно рапорту министра графа Нессельроде положено было жалованье в 5000 рублей в год, по третям с 14 ноября 1831 года.
Царь не оставляет вне своего внимания и пушкинского друга князя Вяземского: 5 августа того же 1831 года, Вяземский царским указом пожалован в камергеры, невзирая на то, что его не очень жаловал генерал Бенкендорф. Пушкин поздравляет своего друга с этой «монаршей милостью»:
Любезный Вяземский, поэт и камергер…
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшенну ключом за верность и за веру).
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! хвала и честь поэту-камергеру.
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
«С 1831 года Пушкин «избрал для себя великий труд, который требовал долговременного изучения предмета, множества предварительных занятий и гениального исполнения», — пишет в своих воспоминаниях П. А. Плетнев. Пушкин начинает работу над «Историей Петра Великого», к которой ранний «Арап Петра Великого» был первым и гениальным эскизом. Аккуратно, каждое утро Пушкин направляется в один из петербургских архивов и возвращается оттуда к позднему обеду, и возвращается всегда пешком, вместо прогулки, — Пушкин был неутомимый ходок.
Подобно князю Вяземскому, он позднее тоже получает придворное звание.
Высочайший указ от 31 декабря 1833 тода гласит: «Служащего в министерстве ин<остранных> дел ти<тулярного> сов<етника> Александра Пушкина всемилостивейше пожаловали мы в звание камер-юнкера двора нашего».
Но Пушкин не польщен этим званием. Пушкин задет, даже взбешен — это сделано только для того, чтобы Натали Пушкина, его жена, могла бывать на всех придворных балах и весело плясать во всех дворцах.
«Знаешь ли ты, что Александр к большому удовольствию Наташи сделан камер-юнкером? — пишет в одном письме Н. О. Пушкина, мать поэта. — Теперь она представлена ко двору и сможет бывать на всех балах».
Сладкая тина придворного блеска еще прочнее опутывает чету Пушкиных, она грозит уже им, все теснее жмут материальные обстоятельства.
В середине марта 1834 года Пушкин пишет другу Нащокину в Москву: «…На днях отец мой посылает за мною. Прихожу — нахожу его в слезах, мать в постеле — весь дом в ужасном беспокойстве. Что такое? имение описывают. — Надо скорее заплатить долг. — Уж долг заплачен. Вот и письмо управителя. — О чем же горе? — Жить нечем до октября. — Поезжайте в деревню. — Не с чем. — Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва…»
«Ох, семья, семья!» — горько восклицает поэт.
Семья росла и росла, пошли дети, нужно было иметь больше прислуги, больше тратить, а Наталья Николаевна ко всему этому решила вывезти наудачу в блистательный Петербург из Калужской губернии обеих своих сестриц — ведь их же надо было тоже устраивать!
И Пушкин пишет ей покорно: «Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привести, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты. сестер к себе берешь? эй, женка! смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети — покаместь малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберешься, и семейственного спокойствия не будет».
Расходов все больше, уже в расходах не свести концов с концами. Весной 1835 года Пушкин пишет письмо охранявшему его графу (он недавно пожалован был в графы) А. X. Бенкендорфу: «Государь… милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125000. Если бы вместо жалования его величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов, — я был бы совершенно счастлив и спокоен».
Пушкину под жалованье выдана ссуда в 30 000 рублей от казны. При создавшемся положении у поэта только «голова под водой» — он может дышать, пока его поддерживает… Его бросят — он утонет… Вот к чему свелось царское обещание — дать поэту возможность «жить собственным трудом».
Что же ему делать? Пушкин хочет подать в отставку, чтобы уехать и жить в деревне и он и впрямь подает, но на него со всех сторон набрасывается друзья, пугают, уговаривают не делать этого. Жуковский не обинуясь называет такой неосмотрительный шаг глупостью. И Пушкин берет прошение об отставке обратно.
Надо жить, надо продолжить свое основное дело в наличной обстановке, в данных условиях. Он может вести лишь легальную борьбу. У него есть свои мнения, и он должен так их изложить, эти свои мысли, чтобы и они были так же неотразимы, как его поэзия… Мысль — вот что царит в мире, мысль, а не сила.
«Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов?» — писал Пушкин. Никакое богатство не может перекупить влияние, «обнародованной мысли». Никакая власть, никакое правление не могут устоять против всеразрушительного «действия типографического снаряда», да еще такого, который печатал бы то, что писал Пушкин. «Точность и краткость — вот два первых достоинства прозы: она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ничему не служат».
А в Польше между тем разгорается восстание. Польша с 29 ноября объявлена восставшей. Постановлением Варшавского сейма в январе 1831 года царь польский Николай Первый ссажен с конституционного своего престола. Этот отважный шаг поляков спас от войны революционную Европу, куда уже были нацелены армии России и Пруссии в поддержку Священного Союза, и вместе с тем этот же шаг ставит Польшу во главе политических интриг Европы того времени: выступившая против главной силы Священного Союза, против николаевской России, и принявшая на себя удар карателей, Польша своей героикой привлекла к себе полное внимание и сочувствие освобождающейся Европы.
Стодвадцатитысячная зараженная холерой русская армия, распространяя вокруг себя эпидемию, вместо Западной Европы вторгается под командованием фельдмаршала Дибича-Забалканского в Польшу, где под городом Гроховом 19–25 февраля 1831 года разыгрываются кровопролитные бои. Поляки здесь оказывают упорное сопротивление и лишь потом отходят к Праге — укрепленному предместью Варшавы.
Борьба продолжается, ожесточенная, упорная. Русские солдаты гибнут от холеры, от сухарных поносов, от недоедания, наконец, просто от усталости. Изнеможенные и обозлённые, они жестоки к врагу.
Восстание из Польши перебрасывается в Литву, в Подолию. 14 мая Дибич разбивает польских повстанцев при Остроленке и сам умирает от холеры. Однако недружность поляков облегчает задачу нового главнокомандующего графа Паскевича-Эриванского, который наступает на Варшаву и берет ее 26 августа — как раз в день Бородина. Осенью в Витебске от холеры же умирает и великий князь Константин, остававшийся при армии.
Польское восстание 1830 года подавлено. Польша теряет свою конституцию, данную Александром Первым, и Царство Польское переходит на общее положение российских губерний. Таков был ход польских событий с внешней их стороны.
Время русской-польской борьбы было временем горячих споров среди самой русской общественности. Польское восстание было следствием июльской революции 1830 года, поднявшей трехцветное знамя как символ борьбы против белознаменной легитимной монархии, а главное — против Священного Союза и России.
При таких обстоятельствах Пушкин понимал очень талантливо, что революция 1830 года не короткий инцидент, что она чревата большими последствиями. П. И. Бартенев свидетельствует, что некий его знакомый встретил как-то в 1831 году на улице Петербурга Пушкина, очень задумчивого и озабоченного.
— Что с вами?
— Все читаю газеты! — был ответ Пушкина.
— Так что же?
— Да разве вы не понимаете, что теперешние обстоятельства чуть ли не так важны, как в 1812 году, — отвечал Пушкин.
Чрезвычайно яркую картину настроения русского общества и студенчества того времени дает своим талантливым пером Герцен:
«Славное бегло время, события неслись быстро. Едва худощавая фигура Карла X успела скрыться за туманами Голируда, Бельгия вспыхнула, трон короля-гражданина качался, какое-то горячее, революционное дуновение началось в прениях, в литературе. Романы, драмы, поэмы — все снова сделалось пропагандой, борьбой…
Мы следили шаг за шагом за каждым словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за генералом Лафайетом и за генералом Ламарком, мы не только подробно знали, но горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется, радикальных, и хранили у себя их портреты, от Манюеля и Бенжамена Констана до Дюпоп де Лера и Армана Кареля.
