Эта рукопись теперь восстановлена почти целиком, в ней не хватает лишь годов от 1690-го до 1694-го и от 1719-го по 1721-й.
Основываясь на работах современных советских пушкинистов, суверенностью можно сказать, что Пушкин xотел на основе огромного изучаемого им материала создать о Петре Великом художественное полотно, достойное деяний этого выдающегося человека. Никогда не оставлявший Пушкина интерес к Петру Великому сразу активизировался и начал расти после известного свидания и договоренности Пушкина с царем 8 сентября 1826 года: Пушкин по практическому складу своей натуры никогда не мог упустить такого реального шанса. «Есть ли у нас хоть какие-нибудь сколько-нибудь заслуживающие внимание попытки изобразить в стройной исторической картине жизнь и деяния Великого? — Доселе еще нет! — писал В. Г. Белинский. — Пушкин смертью застигнут в приготовительных работах к ней».
Русскому народу вообще не было удачи в литературе исторической. Историки его не создали таких книг о русском народе, о его прошлом, которые бы в яркой форме давали художественную картину прошлого в поучение будущему! В этом смысле как доброе исключение нужно отметить, пожалуй, лишь трехтомник Н. И. Костомарова
«Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей». А о русском народе, о его исторических хребтинах-сословиях: о крестьянстве, дворянстве, военном и торговом сословиях — таких широкоохватных популярных книг и не бывало. Русское общество читало и поучалось преимущественно историей и историческими романами и монографиями Западной Европы.
Летом 1827 года Пушкин пишет в Михайловском незаконченный отрывок, посмертно озаглавленный «Арап Петра Великого», на основании материалов, найденных в Тригорском, — начало той работы, которая затем не смогла быть продолжена без архивов и без помощи правительства.
В декабре 1831 года поэт Н. М. Языков пишет в письме своем к брату, что Пушкин только и говорит, что о Петре Великом. Он много уже, дескать, собрал и еще соберет сведений для своей истории, «открыл, сообразил и осветил». Пушкин, по выражению Языкова, действительно «зарылся в архивы».
В Государственном архиве в Петербурге, подчиненном министру графу Нессельроде, была Пушкину выделена комната, где он работал, разбирая пожелтевшие пыльные листы и столбцы. Пушкину были открыты и предоставлены для работы все петровские «секретные бумаги»: о первой супруге Петра царице Евдокии, о царевиче Алексее, дела Тайной канцелярии и так далее. Пушкин также получил возможность работать в Эрмитаже, в хранившейся там библиотеке Вольтера, купленной по приказанию Екатерины Второй, где также хранились книги и рукописи, предоставляемые Вольтеру для работы его над «Историей России в царствование Петра Великого». Особенное же внимание Пушкин уделял сочинению Ивана Ивановича Голикова, рядового курского купца, озаглавленному «Деяния Петра Великого», — огромному многотомному труду, представляющему собой сводку обильнейших материалов.
«Прекрасное, отрадное явление в русской жизни этот Голиков! — восклицает В. Г. Белинский. — Полуграмотный курский купец, выучившийся на железные гроши читать и писать… урывками от коммерческих занятий и житейских забот, читает он все, что попадается ему под руку о Петре, делает выписки… Тридцать томов остались памятником его благородного рвения… Явись Голиков у англичан, французов, немцев — не было бы… счета его биографиям…»
Неоднократно ездил Пушкин и в Москву для работы в тамошних архивах.
Можно предполагать, что в результате этой работы Пушкина, если бы она была закончена, мы, потомки, имели бы авторитетное первоклассное учено-художественное сочинение, охватывающее всю жизнь от рождения и до кончины императора Петра, показывающее его исключительно важную многогранную деятельность. Пушкин в оставшихся трудах своих прямо указывает, что «исходом боя под Полтавой решался вопрос о дальнейшем существовании России как единого государства». Ведь на предложение Петром мира Карлу XII — еще за полтора года до Полтавской победы — шведский король ответил дерзким отказом: его планы шли гораздо дальше, они заключались в том, чтобы «свергнуть Петра с престола, упразднить в России регулярную армию и флот и поделить страну на малые княжества» — так говорили шведские министры. В свете этих заявлений понятна и та интрига, которую вел Мазепа: он сам рассчитывал уже конкретно на владение таким княжеством. В «Полтаве» Мазепа так рассказывает Марии о своих планах:
Но независимой державой
Украине быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
И юная любовница старика Мазепы Мария пылко восклицает:
О милый мой,
Ты будешь царь земли родной!
Твоим сединам как пристанет
Корона царская!
В стихотворении Пушкина «Пир Петра Первого» мы читаем:
Годовщину ли Полтавы
Торжествует государь,
День, как жизнь своей державы
Спас от Карла русский царь?
И эта опасность была близка, была вполне реальна, и Петр энергично готовился встретить шведов… Петр, записывает Пушкин, «дает указ, чтоб от границ на 200 верст поперед и в длину от Пскова, через Смоленск, до черкасских (украинских. — Вс. И.) городов, — хлеба на виду ни у кого не было, а зарывать его в ямах или скрывать в лесах…
Петр определил в Польше генерального сражения не давать… В Польше же стараться только о вреде неприятелю партизанскою войною». План Северной войны Петром в конечном периоде был построен на изматывании сия «шведского паладина».
В Москву тогда же, в 1707 году, весной, послан бомбардирский капитан Корчмин с повелением укреплять стены Кремля и Китай-города. Этим же должен был заниматься царевич Алексей Петрович.
Движение Карла на Москву могло оказаться не менее грозным, чем спустя сто лет движение Наполеона.
Будь этот великий, задуманный Пушкиным труд о Петре написан, Россия имела бы грандиозный роман, который бы развернул перед народом в высокой художественности время творческого перелома в Русском государстве, показал бы его цели, изъяснил способы осуществления, наконец, показал бы живых людей, — энергичных сотрудников Петра, которые самостоятельно помогали ему.
В конце 1832 года Пушкин работает над повестью «Дубровский». Это тоже завершающая работа — повесть, говорящая о возможной активности в истории и для отдельных личностей, осталась незаконченной. Повесть эта, написанная едва ли не в плане «простых» повестей И. П. Белкина, обычно рассматривается как произведение характера бытописательного. Однако «Дубровский» — повесть, в глубоко прикровенном виде трактующая ту же тему, которая звенит в широко известном юношеском стихотворении Пушкина «Кинжал», она проработка его варианта.
В последней строфе «Кинжала» есть одна строка, ярко выражающая тему этого варианта:
Грозя бедой преступной силе…
Кинжал, как мы видим, угроза, скрытое и справедливое оружие в смелых и честных руках, карающее всех, посягающих на свободу народа, кто бы они ни были…
Глубоко исторически мыслящий Пушкин в «Дубровском» как бы ставит себе прямой вопрос:
— А проявляется ли такая практика борьбы за свободу и у нас на Руси? Есть ли у нас каратели «неоправдываемого насилия»?
Повесть «Дубровский» отвечает:
— Да. Есть такие факты!
Это П. В. Нащокин рассказал Пушкину случай, когда бедный белорусский дворянин Островский, проиграв тяжбу с богатым соседом, был выселен из своей усадьбы. Крестьяне своего барина не оставили, присоединились к нему, пошли за ним, и все они стали грозными мстителями крапивному семени судейских чинуш.
Действия Островского — повесть сперва так и называлась «Островский» — явили естественную реакцию самой жизни. Это не ледяная, отвлеченная теория «права на оборону», здесь — сама огненная практика, естественный, живой акт самозащиты. Это жизнь, смело защищающая саму себя и тем двигающая, исправляющая, создающая историю. Вот так действовали когда-то переплывшие Днепр скованные братья-каторжники, так действовал в Молдавии болгарин Кирджали. «Каков Кирджали?» — восхищенно восклицает Пушкин в конце повести того же заглавия, написанной в те же тридцатые годы.
Минуем роман Дубровского с Машей Троекуровой, оставим в стороне сожжение судейских, ночной грабеж Антона Пафнутьича и остановим внимание наше на последней картине повести… Дубровский и его мужики организованно дерутся против роты солдат; дворянин Дубровский убивает офицера и одерживает победу. В «Литературной газете», как мы видели, Дельвигу приходилось писать вместо «мятежник» или тем более «восставший» — «злодей», «разбойник», чтобы, словно Одиссей под связанными друг с другом баранами, проскользнуть мимо Циклопа дремлющей цензуры.
