Однако как ни медлил Помпей, благодаря стечению обстоятельств кризис безостановочно приближался. Предстоящая война не была борьбой между республикой и монархией, — вопрос об этом был решен за много лет до этого, — а борьбой между Цезарем и Помпеем из-за римской короны. Ни один из претендентов не считал для себя выгодным сказать решающее слово; этим он привлек бы в лагерь противника ту очень значительную часть граждан, которая хотела республики и верила в возможность ее существования. Старинные боевые лозунги Гракха и Друза, Цинны и Суллы хотя и устарели, хотя и стали бессодержательны, все еще годились в качестве призыва к борьбе между двумя полководцами, состязавшимися из-за единовластия; если в данное время Помпей и Цезарь и причисляли себя официально к так называемой партии популяров, никто не мог ни минуты сомневаться в том, что Цезарь поставит на своем знамени: народ и демократический прогресс, Помпей: аристократия и законный порядок.
Цезарь не имел выбора. С самого начала он был глубоко убежденным демократом; монархия, как он ее понимал, скорее внешним образом, чем по существу, отличалась от народного правления Гракха, вместе с тем он был государственным человеком со слишком возвышенными и серьезными взглядами, чтобы скрывать свои убеждения и бороться под каким-либо другим знаменем, кроме своего собственного. Непосредственная польза, которую давал ему избранный им девиз, была незначительна, она заключалась, главным образом, в том, что избавляла Цезаря от неудобства называть царскую власть своим именем и этим ненавистным словом пугать массу безразличных людей и своих приверженцев. Реальной пользы демократические лозунги не приносили с тех пор, как Клодий опозорил и сделал смешными идеалы Гракхов, — где был тот сколько-нибудь значительный круг людей, который бы, за исключением транспаданцев, принял участие в борьбе благодаря этому боевому лозунгу?
Это определило бы роль Помпея в предстоящем состязании, если бы и без того не было вполне понятно, что он должен выступать в нем как полководец законной республики. Природа предназначила ему больше, чем кому-либо другому, роль члена аристократии, и лишь случайные и чисто эгоистические мотивы сделали его перебежчиком из аристократического лагеря в демократический. Если он теперь вернулся к своим сулланским традициям, то это было не только в порядке вещей, но и чрезвычайно полезно. Насколько устарели демократические боевые лозунги, настолько же сильно должно было быть действие консервативного лозунга, если он провозглашался подходящим для этого человеком. Может быть, большинство и во всяком случае основное ядро граждан принадлежало к конституционной партии; по своей численности и нравственной силе она вполне могла вмешаться в предстоящую борьбу претендентов энергичным, может быть, решающим образом. Ей недоставало только вождя. Марк Катон, ее глава в данную минуту, как мог, исполнял свои обязанности, ежедневно подвергая свою жизнь опасности и не имея даже, может быть, надежды на успех. Его верность долгу достойна уважения, но все же оставаться последним на потерянном посту похвально для солдата, а не для полководца. Он не умел ни организовать, ни своевременно увлечь в бой громадный резерв, организовавшийся как бы сам собой в Италии для поддержки партии свергнутого правительства; что же касается дела, от которого, в сущности, все зависело, — влияния на армию, — на это он по очень основательной причине никогда не претендовал. Если бы вместо этого человека, не умевшего быть ни вождем, ни полководцем, знамя существующего порядка было поднято человеком с политическим и военным значением Помпея, муниципалы Италии, несомненно, стекались бы к нему толпами, чтобы под этим знаменем бороться, правда, не за монарха Помпея, но во всяком случае против монарха Цезаря. К этому присоединялось еще одно обстоятельство, не менее важное. Помпей имел привычку, даже приняв решение, не находить путей к его исполнению. Он сумел бы, может быть, вести войну, но ни в каком случае не мог бы ее объявить, зато партия Катона была неспособна вести войну, но способна и, главное, готова мотивировать борьбу против возникавшей монархии. Согласно намерениям Помпея, пока сам он держался бы в стороне и по своему обыкновению говорил бы то о своем желании отправиться в скором времени в свои испанские провинции, то о путешествии на Евфрат для принятия там начальства, — законное правительство, т. е. сенат, должно было порвать отношения с Цезарем, объявить ему войну и ведение ее поручить Помпею, который тогда, уступая общему желанию, собирался выступить как защитник конституции против демагогически-монархических происков, как честный человек и поборник существующего порядка — против кутил и анархистов, как законный полководец сената — против императора с улицы, чтобы еще раз спасти отечество. Таким образом, благодаря союзу с консерваторами Помпей получал как вторую армию вдобавок к своим личным сторонникам, так и подходящий лозунг для объявления войны; эти выгоды, правда, приобретались дорогой ценой соглашения с принципиальными противниками. Из бесчисленных неудобств, коренившихся в этой коалиции, выяснилось, прежде всего, одно, но очень серьезное обстоятельство, а именно то, что Помпей лишил себя возможности нанести удар Цезарю, когда и как ему захочется, и в этом важном вопросе оказывался в зависимости от всех случайностей и капризов аристократической корпорации.
Таким образом, республиканская оппозиция, которая в течение многих лет должна была довольствоваться ролью постороннего зрителя и едва смела время от времени посвистывать, теперь, благодаря предстоящему разрыву между правителями, снова очутилась на политической арене. Это был прежде всего кружок, сгруппировавшийся около Катона, т. е. те республиканцы, которые решили начать борьбу за республику и, во всяком случае, против монархии и чем скорее, тем лучше. Плачевный исход попытки 698 г. [56 г.] сразу показал им, что сами по себе они не в состоянии ни вести войну, ни даже вызвать ее; всем было известно, что хотя весь состав сената за немногими исключениями и был враждебен монархии, но большинство его хотело восстановить олигархическое правление, когда это можно будет сделать без риска, а до этого, конечно, было еще далеко. Имея перед собой, с одной стороны, правителей, с другой — это бессильное большинство, требовавшее прежде всего и во что бы то ни стало мира и больше всего не расположенное к решительному разрыву с тем или другим из правителей, партия Катона видела единственную возможность достигнуть восстановления старого порядка в союзе с менее опасным из правителей. Если бы Помпей высказался в пользу олигархической конституции и предложил бороться за нее против Цезаря, то республиканская оппозиция могла и даже должна была бы признать его своим полководцем и в союзе с ним заставить трусливое большинство объявить войну. Что Помпей не был серьезно предан конституции, ни для кого, конечно, не могло быть тайной; нерешительный, как и во всем, он, однако, далеко не сознавал так же ясно и твердо, как Цезарь, что первым делом нового монарха должно быть основательное и окончательное избавление от всего олигархического хлама. Во всяком случае война способствовала бы образованию настоящего республиканского войска и республиканских полководцев, и после победы над Цезарем можно было бы приступить с более благоприятными шансами к устранению не только одного из монархов, но и возникавшей монархии. Ввиду отчаянного положения олигархии предложение Помпея соединиться с ней было для нее самым благоприятным исходом.
Заключение союза между Помпеем и партией Катона последовало сравнительно скоро. Еще во время диктатуры Помпея с обеих сторон произошло заметное сближение. Весь образ действий Помпея во время Милонова кризиса, его резкий отказ предлагавшим ему диктатуру плебеям, определенно выраженное им намерение принять эту должность только от сената, его неумолимая строгость ко всевозможным нарушителям порядка и в особенности к крайним демократам, поразительная предупредительность, с которой он относился к Катону и его единомышленникам, — все это настолько же должно было привлечь друзей порядка, как и оскорбить демократа Цезаря. С другой стороны, Катон и его приверженцы приняли с незначительными изменениями предложение передать диктатуру Помпею, вместо того чтобы с обычным ригоризмом бороться против него. Помпей получил единоличную консульскую власть прямо из рук Бибула и Катона. Если, таким образом, еще в начале 702 г. [52 г.] партия Катона и Помпей, негласно по крайней мере, были уже заодно, то союз мог считаться формально заключенным с тех пор, как во время консульских выборов на 703 г. [51 г.] сам Катон, правда, не был избран, но зато выбор пал наряду с незначительным членом сенатского большинства на самого решительного приверженца Катона — Марка Клавдия Марцелла. Марцелл не был бурным энтузиастом, а еще меньше гением, но зато стойким и строгим аристократом, именно тем человеком, который мог объявить войну Цезарю, когда она должна была начаться. При существующих обстоятельствах этот выбор, особенно удивительный после репрессивных мер, непосредственно перед тем принятых против республиканской оппозиции, вряд ли мог произойти иначе, как с разрешения или по крайней мере молчаливого согласия тогдашнего правителя Рима. По обыкновению, медленно и тяжеловесно, но неуклонно Помпей шел к разрыву.
