Но когда мы анализируем специфические причины нашего кризиса, то делается ясным, что из общей причины мы не можем объяснить резкого и судорожного потрясения, которое испытала наша хозяйственная система в текущем году. В прошлом году мы вывезли хлеба на 277 млн. и всех накормили; в этом году мы не только ничего не вывезли, но испытываем жесточайшие признаки недопотребления в целом ряде районов. Ясное дело, что за один год кулак не мог вырасти в такую силу, за один год не мог совершиться такой процесс дробления, чтобы вызвать такое быстрое кризисное потрясение всей нашей экономики. Именно поэтому резолюция и ставит вопрос о специфических причинах, которые превратили возможные затруднения, основанные на общих наших недостатках, на общей нашей отсталости и дробности, в реальность. Из возможного кулацкого наступления эти причины сделались реальностью, и кулак мог повести за собою другие слои крестьянства именно в силу этих особых, добавочных, специфических причин.
В прошлом году в среднем, если учесть хлебозаготовки, когда частник платил цены выше наших, в общем цена хлеба для мужика была выше, чем в этом году. В прошлом году налог не мог быть заплачен техническими культурами, а в этом году был заплачен техническими культурами. В прошлом году не было такой суммы добавочных денег на благоустройство, как в этом году. Теперь зерно было поставлено в совершенно исключительное, чрезвычайно неблагоприятное положение на хлебном рынке.
Именно поэтому стимул для продажи хлеба был крайне понижен, именно поэтому как раз в данном году кулак смог повести за собою на вопросе о ценах (не на каком-нибудь вопросе, а на вопросе о ценах на хлеб) известные слои деревни. Именно поэтому в этом году на зерне мы испытали потрясение нашего хозяйственного организма. Следовательно, главнейшим вопросом, который здесь играет роль, является вопрос о ценах. Неправильно преуменьшать значение именно этого фактора.
Не совсем правильно как раз для данного случая рассуждать таким образом, что цены вообще играют ограниченную роль, что у нас не капиталистическое хозяйство, что у нас пролетарская диктатура. Вообще цены в значительной мере не играют роли регулятора производства и не имеют такого решающего значения. Это так и не так. Конечно, внутри нашего государственного круга цена или форма стоимости является известной фикцией, если хотите. Это есть наш счетный метод, а не выражение анархического хозяйства. Это все верно, но соотношение между нами и мелким крестьянским кругом, когда рыночные отношения являются решающими (мы все здесь единым фронтом сражались против тов. Осинского и отчасти против тов. Варги и других), там категория цен является решающей, там не может быть, чтобы цена не являлась регулятором производства.
Неправильно также думать, что будто в условиях совершенно планового хозяйства, где формы цены вообще нет, можно было «назначить» какие угодно пропорции между различными отраслями производства. Это тоже неправильно. Если какая-нибудь отрасль производства, будь то сельское хозяйство, промышленность или отдельная ветвь этих крупных подразделений, систематически отдавала бы много больше труда, чем она получала бы, если бы она не покрывала бы своих трудовых издержек, то эта отрасль производства вынуждена была бы сжаться. В том обществе не будет никакого рынка, не будет никакой цены.
Но из этого вообще не следует, что плановое руководство коммунистического общества может как угодно относиться к данной отрасли производства. Если бы ее «обидеть», она перестанет развиваться. Закон цен умирает, но остается закон пропорциональных трудовых затрат. Если эта какая-нибудь отрасль производства не получает достаточного питания от совокупного хозяйственного организма, она хиреет. Из этого закона выскочить никак нельзя. И поэтому, оставя в стороне весьма ученый спор о соотношении между ценой и ценностью, о перерастании цены во что-то другое и т. д., все-таки нужно сказать: если какая-нибудь отрасль производства «обижена» с точки зрения распределения резервов, она неизбежно идет назад.
У нас распределение совокупных наших сил идет, главным образом, по двум каналам: через политику цен и через политику налогов, как всем нам хорошо известно. Несмотря на то, что правильная статистика — элементарная предпосылка для правильной хозяйственной политики, достать нужные цифры очень трудно. Руководство хозяйственной политикой опиралось на совершенно странные показания наших статистических ведомств. Я навел справки по вопросу о ценах на зерно. О некоторых цифрах, которые я получил из Госплана СССР, из ЦСУ и т. д., можно сказать, что они говорят о каком-то сумасшедшем доме. Одна только надежда, что они не совсем правильны. Речь идет именно о ценах. Я пошел очень простым путем. У нас один из самых благополучных районов по хлебу — это Северный Кавказ. Я просмотрел цифры по Кавказу с точки зрения того, что будет, если мы вычислим доход, т. е. деньги, выручаемые крестьянином не только с пуда пшеницы, но и с десятины. Если верно то, что я получил (ответственности за цифры я не беру), тогда нужно удивляться, каким образом те затруднения, которые мы имеем сейчас, не произошли раньше. Цифры, которые я получил по Северному Кавказу, гласят следующее.
Валовой сбор пшеницы с десятины в 1925 — 26 г. составлял 69,9 пудов. В 1926 — 27 г.- 37,9. В 1927 — 28 г. — 29,8.
Шум, голоса. Не может быть!
Бухарин. Да, да.
Голос. Цифры правильны, там три года был неурожай.
Бухарин. Я взял для проверки другие цифры справочника ЦСУ. Цифры за маленькими отклонениями сходятся. Так вот, товарищи, если посмотреть, как реагировали мы на такое положение, то оказывается, что реагировали таким образом, что при сборе с десятины 69,9 пудов крестьянин получал за пуд 115 копеек, а при сборе в 37,9 пудов, цена пала чуть ли не на целый гривенник — 1 рубль 2 коп. Если мы посмотрим и поставим вопрос, как снизилась выручка крестьянина за эти годы, если перемножить эти цифры выручки и вычесть то, что он затратил на семена, то окажется, что в 1925 году он выручал с десятины 72 рубля, в 1926 г. — 32 рубля, а в 1927 — 28 г.— 24 рубля.
Голос. По льну тоже так.
Осинский. С американским фермером так всегда бывает.
Бухарин. Не совсем всегда так бывает, я не знаю, всегда ли так бывает.
Ворошилов. А ты должен знать, ты докладчик.
Бухарин. Я очень хорошо знаю, что если вы повышаете цены в каком-нибудь одном районе, то это имеет последствия для других районов. Поэтому было бы совершенной дикостью исходить из указаний одного района, по одному району выравнивать цены. Но мы исходим из того, что мы все же по районам варьировать должны. И товарищ Микоян говорил в своем докладе, что, если мы будем повышать цены, мы должны варьировать по районам в связи с конкретным положением вещей, которое в данном районе имеется. Мы этого не делали. Поэтому абсолютна правильна настойчивость, с которой теперешний пленум выдвигает проблему зерна, настойчивость, с которой товарищи говорят о ценах. Естественно, при таком положении зерна, когда мы взяли на себя почти с самого начала чересчур много объектов снабжения со стороны государственного аппарата, естественно, мы вынуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам. Сейчас не должно быть вопроса о каком бы то ни было покаянном тоне по отношению к чревычайным мерам. Застигнутые врасплох, мы должны были к ним прибегнуть. Мы стояли перед проблемой: или остановить фабрики, или хлеб брать (в значительной степени, именно не покупать, а брать).
Голоса. Неверно.
Бухарин. А по-моему, это верно. У нас не было никакого другого выхода, и задним числом сейчас давать отбой, это ни к чему не приведет. Мы могли прибегнуть к другим рецептам, если бы подумали гораздо раньше об этом, на несколько месяцев раньше. Но после XV съезда, когда было упущено время для всякого другого маневра, у нас не было никакого выхода.
Голоса. Правильно.
Бухарин. Это нужно сказать полным голосом, никакой здесь ревизии не может быть допущено. Но мне кажется вообще, что напрасно переносить в эту плоскость центр нашей дискуссии. Не в этом центр вопроса сейчас, не в нашем прошлом, а в нашем настоящем. И тут мы должны спросить у себя: что является тем политическим звеном, за которое пленум должен ухватиться сейчас? Политический смысл — снятие чрезвычайных мер. Поэтому совершенно понятно, что, когда люди приходят и предлагают такую резолюцию, которую предлагает Политбюро, они в первую очередь должны мотивировать снятие чрезвычайных мер. Мы сейчас говорим: снять чрезвычайные меры, которые исторически оправданы, к которым мы совершенно правильно прибегли. Мы должны снять эти чрезвычайные меры, потому что они переросли сами себя, потому что они изжили себя исторически, они хозяйственно нам больше почти что ничего не дают, они хозяйственно, если и имеют какой-нибудь результат, то результат этот состоит в усилении тех тенденций, еще не очень больших, но растущих, которые ведут в сторону военного коммунизма (переход на карточки, исчезновение продуктов первой необходимости и целый ряд других автоматически развивающихся явлений). С другой стороны, политически они дают чревычайно резкий, большой, но, к сожалению, отрицательный эффект, ссоря нас с более широкими кругами крестьянства.
