А чуть поодаль стоит Рылеев и видит, как исчезает надежда на тысячи штыков Финляндского полка…
Сегодня, зная все обстоятельства, мы понимаем ту роль, которую мог сыграть выход на площадь финляндцев. На площади в это время — со стороны Николая — только батальон преображенцев, скованный московским каре, и Конная гвардия. Выход финляндцев создавал решительный перевес сил у мятежников.
Для того чтобы контролировать здание Сената и противостоять преображенцам и Конной гвардии, московского каре было достаточно. Финляндцы могли быть использованы как мобильная ударная сила.
Зимний дворец защищала в этот момент только рота того же Финляндского полка — появление на Дворцовой площади батальона Тулубьева могло и должно было решительным образом воздействовать на солдат караула.
Но кто бы двинул финляндцев на дворец?
Появление у Сената в этот ранний час, кроме московцев, еще и Финляндского батальона могло оказать сильнейшее влияние на настроение Трубецкого. Своим ясным военным умом он не мог не осознать выгоды положения. Перед финляндцами, перешедшими Исаакиевский мост, открывалось незащищенное направление удара — по невскому льду на дворец.
Находившийся, как мы увидим, все первые часы восстания между Дворцовой и Сенатской площадями, Трубецкой без промедления узнал бы о выходе финляндцев.
И тут надо помнить еще одно: для того чтобы у солдат хватило решимости атаковать дворец, со всеми вытекающими последствиями, их должен был вести офицер, обладающий или высоким званием, то есть служебным, иерархическим авторитетом, что придало бы этой акции законность в глазах солдат, или же высоким личным авторитетом, способный увлечь солдат эмоционально.
Потому офицеры-моряки выбрали своим лидером Якубовича.
В данном случае служебный авторитет гвардии полковника Тулубьева мог сыграть решающую роль.
Крупная войсковая единица во главе с законным командиром — в первый период восстания, когда мятежники имели полную свободу действий, ибо им противостояли незначительные силы, — была бы фактором огромной значимости.
Даже после самоустранения Якубовича и Булатова в день 14 декабря было несколько моментов, когда линия успеха восставших готова была резко пойти вверх. И хотя определялось это ненавистной Трубецкому игрой и сочетанием случайностей, но возможность такая тем не менее возникала.
Согласие Тулубьева на выход из казарм батальона было первой из таких возможностей.
На несколько трагически напряженных минут судьба восстания оказалась в руках полковника Тулубьева. Но решимость его была кратковременной и неустойчивой. Вихрь событий, который придал бы силы Рылееву, Оболенскому, Пущину, который понес вперед молодых офицеров-моряков и лейб-гренадер, оказался слишком силен для него. Полковника Тулубьева этот вихрь сломал.
Батальон вернулся в казармы.
Рылеев в отчаянии бросился к лейб-гренадерским казармам на Петроградскую сторону, "но, не доехав до оных, встретился с Корниловичем и, узнав от него, что Сутгоф уже со своею ротою пошел на площадь, воротился".
Было около часа дня.
ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГРЕНАДЕРСКИЙ ПОЛК 10–12 ЧАСОВ
Около восьми часов утра к Панову и Сутгофу в лейб-гренадерские казармы приехал Каховский. Он не просто навестил своих младших друзей и подопечных по тайному обществу, но, бесспорно, сообщил им о позиции Якубовича. Более того, дальнейший ход событий дает основания предположить, что Каховский по поручению штаба восстания произвел принципиальную переакцентировку плана. Поскольку — с самоустранением Якубовича — надежда на Гвардейский экипаж как на ударную часть ослабла, то лейб-гренадеры, которых должен был возглавить любимый ими полковник Булатов, по логике вещей выдвигались на первый план.
И здесь — в который уже раз! — приходится говорить об огромном значении для восстания строевых командиров в штаб-офицерских чинах, обладающих влиянием на солдат своей части. Как многозначительно, что в разгар мятежа члены тайного общества предлагают командовать московцами полковнику Хвощинскому, а гвардейскими матросами — капитан-лейтенанту Козину. Выход из игры Якубовича сразу во много раз снизил в глазах декабристов боевую ценность Гвардейского экипажа. То, что во главе лейб-гренадер еще значился Булатов, делало полк пригодным для той роли, которая предназначалась первоначально морякам. Как мы увидим, действия "колонны Панова" делают это предположение отнюдь не беспочвенным…
У лейб-гренадер Каховский пробыл недолго — в начале десятого часа он был уже в Московском полку.
За связь штаба восстания с лейб-гренадерами ответствен был Петр Коновницын. Около девяти часов, побывав в Конной артиллерии и возле Кавалергардского полка, он отправился выполнять прямое поручение Оболенского. "…Приехал я в Лейб-гренадерский полк к Сутгофу, где увидел Панова и Кожевникова, мне до сего незнакомых, они просили меня узнать, что делается в городе, то я и отправился на Петровскую площадь, где, не найдя никого, полагал я, что возмущение не будет иметь действия, и, желая спасти Сутгофа, отправился обратно в Лейб-гренадерский полк, но, проезжая мимо штаба, увидел сани Искрицкого, зашел к нему, и он мне подтвердил, что все в городе спокойно".
Вскоре Искрицкий узнал, что московцы выступили, но сообщить об этом Коновницыну уже не мог. Это недоразумение — неверная информация, которой Искрицкий снабдил Коновницына, — привело к печальным последствиям. Из Гвардейского штаба Коновницын бросился к лейб-гренадерам. "Полк уже был выведен к присяге. Панов стоял у ворот (это замечательная деталь — поручик Панов столь жадно ждал известий, что вышел к воротам казарм! — Я. Г.), я ему сказал, чтоб они присягнули императору Николаю Павловичу, а он передал это Сутгофу. Я же поехал домой, полагая, что все кончено".
Шел одиннадцатый час.
Готовые к действию, но сбитые с толку сообщением Коновницына, не решающиеся бессмысленно рисковать солдатами, Сутгоф и Панов встали в строй для присяги. Положение их было тем более затруднительно, что их товарищ по полку прапорщик Жеребцов, сочувствовавший их замыслам, приехав из города в одно приблизительно время с Коновницыным, сообщил, что сам видел знамена, которые несли из всех полков после присяги…
Лейб-гренадеры присягали неохотно. "Я видел, — утверждал Сутгоф, — что многие солдаты не поднимали рук и говорили между собой во время присяги".
Сутгоф и Панов заявили потом на следствии, что присягали чисто формально, ибо "в душе готовились к возмущению". Вообще, что касается этих двух офицеров, то поражают спокойное достоинство и, я бы сказал, спартанская ясность и твердость их ответов.
Подпоручик Андрей Кожевников, человек менее уравновешенный, чем Сутгоф и Панов, измученный напряжением последних суток, не мог вынести бездействия. Он еще перед присягой, во время построения, как утверждало полковое следствие, "явился пред 2 баталион в нетрезвом виде, здоровался с некоторыми людьми и спросил, зачем выходят. На ответ же, что идут к присяге, сказал: "Как? Ведь вы недавно присягали Константину?"" Версия о нетрезвости Кожевникова идет от него самого. Защищаясь на следствии, он сказал, что, "желая ободриться, чрез меру ослабил себя горячим напитком". Сутгоф впоследствии категорически это отрицал. Но как бы то ни было, Кожевников находился в состоянии крайнего возбуждения. Во время присяги он выбежал на галерею офицерского флигеля и закричал: "Ребята! Не присягайте! Обман!" Его арестовали.
Полк присягнул и был распущен по казармам.
Вскоре после одиннадцати к лейб-гренадерам примчались Одоевский и Палицын. Сутгоф показал: "После присяги прибыл корнет князь Одоевский ко мне, который сказал: "Что вы делаете? Вы изменяете своему слову. Все полки уже на площади"".
И тут мы снова вступим в область предположений. Либо Одоевский хотел воодушевить Сутгофа и, зная, что эмиссары тайного общества уже находятся в полках, намеренно предвосхитил результат их деятельности, либо — что вероятнее — по дороге в полк они с Палицыным получили какие-то новые сведения от московцев. Ведь когда Одоевский пересел на Васильевском острове в сани Палицына, московцы уже стояли на площади — по другую сторону Невы.
Полковое следствие установило, что к казармам подъезжали два офицера — с черным и белым султанами — и стыдили солдат за переприсягу. Это и были Одоевский и Палицын. Возможно, что, пока Одоевский искал Сутгофа, Палицын оставался на улице, и потому Сутгоф его не назвал.
Реакция Сутгофа на укор Одоевского была мгновенной и безукоризненно четкой. Он бросился в свою роту и сказал солдатам: "Ребята, вы напрасно присягнули, ибо прочие полки стоят на площади и не присягают. Наденьте поскорее шинели и амуницию, зарядите ружья, следуйте за мною на Петровскую площадь и не выдавайте меня!"
