в первую ночь, чтобы соблазнить). Вся история Оксаны – история трагического и стремительного падения, однако Квитка оставляет ей шанс восстановить поруганную честь и получить хотя бы минимальное воздаяние. Оксана сбегает вместе с сыном от капитана и пешком, полуживая, добирается до родного села. Здесь ее ждет всеобщее осуждение, но и прощение матери и до сих пор любящего ее Петро.
Среди текстов с сюжетом «Соблазнение», конечно же, было много произведений, где героиня беременела от соблазнителя, однако на 1841 г. не было ни одного, в котором она сбегала бы с соблазнителем и становилась его любовницей-наложницей. Лишь в 1861 г. выйдет роман С. Т. Славутинского «Беглянка», в котором протагонистка соглашается жить с дворянином гражданским браком, но в итоге так же, как Оксана, сбегает от него.
В самой знаменитой крестьянской повести Квитки, «Маруся» (оригинал – 1834, перевод – 1838), уже традиционный к тому времени сюжет «Запрет на брак» получает неожиданно сентиментальную и даже мелодраматическую развязку. С самого начала наделив героиню Марусю (единственную и долгожданную дочь добродетельных родителей) чувствительностью, рассудительностью, сильной религиозностью, Квитка подготовил почву для того, чтобы даже такое простое испытание, как разлука, смогло погубить эту тонко устроенную девушку. После того как отец Маруси поставил ее жениху Василю условие, что отдаст за него дочь, когда тот заработает денег и наймет за себя рекрута, жених выполняет первую часть и за зиму возвращается обученным грамоте. Маруся выдерживает разлуку, однако лишь только Василь уходит на заработки к купцу, Маруся воспринимает это как катастрофу и, прощаясь с милым около кладбища, говорит, что после возвращения он найдет ее тут. Кажущиеся дурным пророчеством или наивной мнительностью, эти слова, однако, полностью сбываются. Сильно горюя без Василя, Маруся однажды идет в лес за грибами, попадает под холодный дождь, заболевает и в 4 дня умирает от лихорадки. Василь возвращается буквально на ее похороны и едва не кончает с собой от горя, а затем исчезает, и лишь через полгода обнаруживается, что он ушел в монастырь.
Столь лобовое нагромождение злоключений, в духе неистовой словесности, на голову главных героев не было характерно для русской прозы о крестьянах и, в частности, для сюжета «Запрет на брак». Лишь в 1850‐е гг. у Марко Вовчок появятся похожие по высокому градусу событийности тексты.
Вторая причина популярности Квитки в 1840‐е гг. заключалась, как я полагаю, в том, что в своих известных повестях «Маруся» и «Сердешная Оксана» ему удалось с помощью нарративной техники прозрачного мышления, очень редкой в русской прозе о крестьянах того времени, создать правдоподобную субъективность главных героинь, обеспечивающую необходимые условия для читательской эмпатии 798. В этом смысле Квитка, как ранее Карамзин, а позже Григорович, опирался на принципы сентименталистской чувствительности 799. Как и для Карамзина, мышление и сознание, чувства и мысли героинь оказываются для нарратора Квитки тотально прозрачными, и он не жалеет повествовательного пространства, чтобы привести как можно больше внутренних размышлений и ощущений протагонисток. Формальным основанием для этого становится форма субъективно-авторского повествования – аукториального по своей сути, но позволяющего Квитке постоянно вкраплять голос как будто конкретного живого рассказчика – Грицько Основьяненко 800. Нестандартность повествовательного голоса у Квитки создавалась, конечно же, и за счет гибридности его языка и стиля. Как и у Гоголя, автопереводы Квитки были наполнены синтаксическими, грамматическими, лексическими украинизмами, а во многих местах и просто вставками украинских идиом и оборотов, снабженных авторскими сносками (обычно в духе «это непереводимое на русский язык украинское выражение») 801. Излишне говорить, что эти приемы оказывали на русских читателей мощный остраняющий эффект, тем более когда речь шла о крестьянских персонажах.
В «Сердешной Оксане» в переломные с точки зрения развития сюжета и характера героини моменты нарратор прибегает к передаче ее несобственно-прямых мыслей:
Вот в таком-то горе воротилась она домой и едва-едва дошла… И все у нее на мысли эта девка, что не постыдилась разговаривать при всех с капитаном… Да и капитан… видишь какой? Пусть бы возился с своими солдатами; какое ему дело к нашим девкам? Разве мы ему ровня?.. Играй он с своими барышнями!.. Да оно и не было бы ничего, если бы она ушла, а то стоит и хохочет… У! Бесстыдница!.. Повидела б ее мать, что бы тогда было ей?.. Вот так-то она все сердилась и винила то девку, то капитана, и в хату свою вошла, как будто не она. Смутна, не весела, глаза потупила, сидит, с места не двинется и молчит, как стена 802.
Курсивом здесь маркирован переход от нейтрального аукториального режима к внутренней фокализации, когда к повествовательному голосу добавляется внутренний голос протагонистки. Переключение происходит с помощью упоминания слова «мысли» (по Флудерник, характерный маркер). Затем следует череда вопросительных и восклицательных предложений и междометие («У!»). Когда режим внутренней речи выключается, нарратор подчеркивает его результат для субъективности протагонистки – новое для нее состояние инаковости/чуждости героини себе самой («как будто не она»). Подчеркиванием в цитате обозначены многочисленные вторжения украинских грамматических и лексических структур в русский текст, которые не препятствуют пониманию, однако придают тексту оттенок легкой неправильности, характерной для просторечия.
Обращение к оригиналу обсуждаемого отрывка обнаружит весьма примечательную его особенность – почти полное отсутствие несобственно-прямой мысли (и иную подачу этого фрагмента в принципе):
Аж вбігла смерком наша Оксана у хату до матері… Раденька, веселенька, сміється, щебече, бігає, сяде, вп’ять скочить, кидається матері на шию, розказує, і де була, і що бачила, і з якою дівкою говорила, і як салдати муштрувались, а про старшого – нічичирк. Кругом коло нього що було, усе розказує, і тільки б про нього що сказати, то й замовчить, задумається, і так якраз як полом’я спихне, зачервоніється, засоромиться, рученьками закриється, перемовчить, та вп’ять за своє: поратись кинеться – то й гляди, те розіллє, те переверне, те розіб’є. Мати стане на неї гримати, а вона жартує, регочеться… та й розвалить матір.
Се ж така була сьогодні. Завтра ж то як увійшла у хату, так неначе і не вона. Смутна, невесела, очі понурить, сидить – ні з місця, і мовчить, як стіна 803.
При сравнении двух отрывков хорошо видно, что в оригинале нарратор удерживает фокализацию матери, не допуская включения точки зрения Оксаны. Иными словами, в переводе на русский Квитка творчески переработал свой текст (скорее всего, существенно расширив более краткую оригинальную версию 804).
В переводе «Маруси» для передачи ее субъективного восприятия происходящего и для создания образа чрезмерно мнительной
