Свои нравы присущи японским крестьянам, чьей основной функцией является выращивание риса для самураев, возделывание хлопка и выделка шелковых изделий (325, 50–61). Не случайно Тоётоми Хидаёси, этот японский Иван Грозный, осуществил земельную реформу, чтобы резко увеличить производство риса, которым выдавалось жалованье всем чиновникам, придворным и самураям. И самое интересное состоит в том, что урожай риса после проведения в жизнь жесткими методами аграрной реформы заметно вырос. В социальном плане произошла подлинная реставрация крепостничества в масштабах всей страны.
В соответствии с реформой крестьяне навечно прикреплялись к земле и должны были вести мелкое самостоятельное хозяйство, причем из них формировались сельские поселения с четко очерченными административными границами. Во главе этого поселения находился сельский староста, непосредственно подчинявшийся феодальному чиновнику, который представлял интересы дайме. Весьма сильно было ограничено крестьянское самоуправление, у всех крестьян отобрали оружие (они были вооружены местными феодалами, чтобы участвовать в борьбе феодалов между собой; теперь же с созданием централизованного государства, надобность в этом отпала). Для нашего изложения существенны те нововведения Тоётоми Хидаёси, которые оказали влияние на крестьянские нравы, а именно: «В самой деревне насаждалась система коллективности ее жителей за неукоснительное выполнение всех феодальных повинностей. Уже в это время зарождалась печально известная система пятидворок (гонингуми), с помощью которой в стране вводилась повальная слежка за людьми, устанавливалась так называемая коллективная ответственность, по которой за малейшую провинность кого–либо из крестьян наказанию подвергались все жители пяти соседних дворов, а в особых случаях и вся деревня. Отсюда — постоянная слежка соседей друг за другом, доносы, которые всячески поощрялись феодальными властями. Добровольные и платные осведомители щедро вознаграждались» (106, 229–230).
В этом Тоётоми Хидаёси отнюдь не оригинален — как и все диктаторы, он, не полагаясь на одну только силу, стремился использовать весь арсенал методов и средств разобщения людей, чтобы держать всех в страхе. Так, еще задолго до него основатель китайской императорской династии Мин Чжу Юаньчжан (XIV в. н. э.) отдал распоряжение провести обследование населения, в результате которого оно все было разбито на стодесятидворки и десятидворки, чтобы было удобнее взимать налоги и контролировать всех жителей империи. Для этого был издан указ, согласно которому стодесятидворка, десятидворка и соседи должны знать все друг о друге и доносить о подозрительных лицах и скрывающихся от властей. В противном случае все они наказываются как за соучастие в преступлении: «Если в стодесятидворке среди ста семей все же окажется скрывающийся, если эти семьи не донесут на него, а соседи и родственники не схватят его и если этот скрывающийся совершит неправильные поступки в общественных местах, городах или поселках, то такой преступник подлежит аресту властями и подвергается казни, а соседи по стодесятидворке и десятидворке отправляются в ссылку» (297а, 177–178). Доносчики же получали награду и славу. Атмосфера всеобщей подозрительности и шпиономании порождает нравы, когда донос и клевета считаются чуть ли не высшими добродетелями, а честность, доброта и порядочность рассматриваются как признаки слабости и неудачливости человека. Культивирование подобного рода нравов в конечном счете задерживает развитие общества и ведет к деградации культуры. «История, к сожалению, — отмечает А. Искандеров, — наказывает не самых диктаторов, которые к тому времени в силу естественной смерти или иных объективных причин уже часто сходят с исторической сцены, и не тех кто делал диктатора диктатором, безбожно раздувая кадило личной власти, а само общество, ибо все эти необходимые атрибуты деспотического режима и полицейского государства лишают общество динамического развития, обрекая его на социальную, экономическую и культурную отсталость» (106, 230). История свидетельствует, что развитие Японии задержалось на долгие годы как раз в силу существования такой системы тотального контроля над всем населением страны и поощрения такого рода нравов.
Следует отметить, что Тоётоми Хидаёси удалось к концу своего пребывания у власти уложить жизнь японского крестьянства в прокрустово ложе жестких феодальных законов и добиться строжайшей регламентации всего уклада крестьянского быта. Пришедший на смену правлению Тоётоми Хидаёси режим Токугава стремился осуществить следующий идеал общества: «Он представлял модель экономики принципиально земледельческого общества с минимальной торговой деятельностью, где самураи властвовали, крестьяне производили материальные блага, а купцы занимались распространением этих благ» (330, 166). Однако данный идеал оказался неосуществимым уже в момент своего появления, ибо он был анахронизмом. И тем не менее сегунат проводил «реформы», суть которых состояла в том, что на крестьянство хлынула лавина законов, ограничивающих его достаток, и постановлений, противодействующих плохой обработке земли. Наряду с этим ученые–конфуцианцы настаивали на возвращении страны к идеальному земледельческому хозяйству.
Во все время существования режима Токугава не исчезало ностальгическое видение общества, в котором самураи делили бы с крестьянами простую жизнь в Деревне. Новое объединение сословия–класса самураев и крестьянства позволило бы самураям воскресить боевой дух и добродетель умеренности, ибо им хватило бы части употребляемого ими риса. И крестьяне тогда вздохнули бы с облегчением, освобожденные от тягот налогов и находящиеся под патерналистской опекой самураев. Сюда прекрасно вписывалась существующая в японском обществе весьма разветвленная система кровного родства — клановая организация. Члены одного клана вначале все жили в одной деревне, затем клан стал охватывать всю провинцию, хотя появление сословия самураев привело к изменению понятия клана. Жители одного региона находились под властью главы клана, ответственного за все. Вот почему на такой политике «возвращения к земле» настаивали дайме, они предпринимали даже единичные попытки воплощения ее в жизнь, особенно те, чьи подопечные оказались в трудной финансовой ситуации, Однако вся совокупность условий, господствующих в Японии, воздействовала в противоположном направлении, к экономической дифференциации и коммерциализации.
Когда наступила эра Мейдзи и клановая система была отменена, тогда люди стали всё чаще перемещаться из деревни в деревню и из провинции в провинцию, в крестьянском сообществе стали развиваться ремесла и промыслы, которые зачастую ничего общего не имели с земледелием. Деревенская семья стала охватывать не только кровных родственников, но и лиц, занимающихся теми же профессиями и родом деятельности. В результате японская семья была скорее социальной группой, чем состоящей из кровных родственников семьей; к ней относились также слуги и «клиенты». Понятно, что японская сельская семья была гораздо многочисленнее семьи, опирающейся на кровнородственные связи. Она заботилась об общем благе, каждый ее член участвовал в коллективной деятельности, приносящей доходы или потери.
Именно семья играла значительную роль в заключении брака, причем в крестьянской среде женились и выходили замуж по любви (в отличие от горожан и представителей аристократии, где любовь считалась чем–то лишним). Интересно отметить, что в крестьянских семьях существовал фактически матриархат, так как женщины трудились наравне с мужчинами, занимались торговыми операциями, кормили шелкопрядов и пр. (329, 134). И, наконец, следует отметить, что японские крестьяне (как и представители других сословий) всегда были веселыми людьми, даже в минуты неудач они пользовались любым свободным временем, чтобы удовлетворить какую–нибудь из своих склонностей. Традиционный японец часто любит смотреть различного рода спектакли; в целом, он не гоняется за плотскими удовольствиями, в противоположность западному индивиду, которых японцы конца XIX века считали «чувственными» существами, он выше всего ставил эстетические наслаждения или удовольствия, вызываемые зрелищем или игрой, которая требует быстрой реакции или ловкости; японский крестьянин любил вкусно поесть и хорошо выпить, разумеется, в силу своих материальных возможностей. Рядовой японец редко мог позволить себе развлечения, ибо в большинстве случаев ему приходилось бороться с трудностями жизни, на что уходила почти вся его энергия.
С иными нравами приходится сталкиваться при знакомстве с образом жизни французских крестьян абсолиютистской эпохи. Прежде всего, в отличие от японского крестьянина, который на социальной лестнице находился выше сословия купцов и ремесленников (по крайней мере, формально), французский крестьянин в общественном мнении представал в нечеловеческом облике. Уже во французской поэзии и поэзии вагантов оценка мужика является резко уничижительной и отрицательной. Во «Всепьянейшей литургии» ненависть вагантов к крестьянам находит самое откровенное выражение: «Боже, иже вечную распрю между клириком и мужиком посеял и всех мужиков господскими холопами содеял, подаждь нам… от трудов их питаться, с женами и дочерьми их баловаться и о смертности их вечно веселиться». В «грамматическом упражнении» вагант склоняет слово «мужик» таким образом: «… этот мужик, этого мужлана, этому мерзавцу, эту сволочь…» и далее в подобном же роде, и в единственном, и во множественном числе. В «Мужицком катехизисе» читаем: «Что есть мужик? — Существительное. — Какого рода? — Ослиного, ибо во всех делах и трудах своих он ослу подобен. — Какого вида? — Несовершенного: ибо прежде, чем петух дважды крикнет, мужик уже трижды обгадится…» (73, 21). Из этих фрагментов французской литературы видна ненависть к крестьянам, которых считают нелюдями, стоящими вне морали и вне культуры. Такого рода установка французской литературы раннего средневековья сохранится и в дальнейшем.
