В середине VII века Дунайская орда болгар под руководством своего князя Аспаруха (Испериха) начала свои набеги в Мизию и во Фракию. Следствием их успехов стало образование самостоятельного государства Болгарии и… полная ассимиляция со славянскими племенами, уже проживавшими здесь.
Против болгар Константин Погонат организовал в 679 г. большой поход с привлечением флота. К сожалению, кампания оказалась неудачная. Первоначально византийцы дошли до Истры, где обосновались болгары, и те, испугавшись греческой армии, заперлись в своих укреплённых местечках, со дня на день ожидая штурма имперских войск[755]. Римляне медлили, поскольку местность была болотистая и не давала возможности маневрировать. Как на беду, в этот момент внезапно заболел император, страдавший, несмотря на молодой возраст, подагрой. Он отплыл в город Месемврию для лечения, и тут же среди солдат пронёсся слух, будто царь бежал, оставив их на произвол судьбы. И победоносная римская армия, лихорадочно начала отступление, преследуемая осмелевшими болгарами. Потери были, возможно, и не очень большими, но царю ничего не оставалось делать, как заключить с болгарами довольно постыдный мирный договор на условиях выплаты ежегодной дани[756].
Впрочем, пусть и таким непопулярным способом, но император Константин IV сумел обезопасить свои границы. Хорваты и сербы признали над собой власть Византийского императора и обещали выставлять свои отряды в случае войны. Кроме этих успехов, Константин IV сумел продолжить политику разделения славянских племён, что позволяло обеспечить гегемонию Константинополя над ними[757]. Отныне до конца царствования императора Римская империя отдыхала от войн.
Глава 2. Шестой Вселенский Собор
Едва внешние условия позволили уделить время для решения внутренних проблем, император обратился к вопросу раскола Церкви. 10 сентября 678 г. он направил письмо Римскому епископу Домну (676–678), позволяющее не только раскрыть некоторые неявные нюансы межцерковных отношений и мотивацию сторон, но и беспристрастно оценить столь часто хулимый «Типос» императора Константа II.
«Ваше отеческое блаженство знает, как и большинство вашей святейшей церкви нашего древнего Рима, что с того самого времени, как Бог повелел нам самодержавно царствовать, много раз некоторые заявляли желание возбудить движение и прения между частями вашей святейшей церкви и затем между частями всей Святейшей Великой Церкви Божьей, по поводу спорных выражений в одном из догматов благочестия. Но мы препятствовали этому, почитая это неблаговременным, и зная, что из частного прения не только не может произойти согласия относительно спорного предмета, но зло только увеличится».
Из этих слов совершенно очевидно, что императором двигал тот же мотив, который ранее был озвучен в «Типосе» Константа II. Как отец, так и сын крайне негативно относились к частным спорам по такому важному предмету, как тайна Боговоплощения. Конечно, рецепт преодоления раскола был известен — Вселенский Собор. Но в условиях тяжелейшей войны его созыв был едва ли возможен. Наконец, как посчитал Константин IV, время для Вселенского собрания пришло: «Мы поручили себя Богу нашему, провидящему лучшее о нас, в полной уверенности, что в то время, когда Его благость повелит быть исправлению самого существенного, Он дарует нам благоприятные обстоятельства для общего собрания обоих престолов, дабы, сообразуясь с определениями пяти Соборов и объяснениями Святых Отцов, они достигли непоколебимого убеждения и соединились в единые уста и единое сердце для прославления пречестного имени Бога нашего»[758]. Благоприятные обстоятельства наступили, и поэтому император повелел собрать его.
Почему же это объяснение, данное в письме Римскому епископу, посчиталось благозвучным, а аналогичная мысль, изложенная ранее в «Типосе», подверглась остракизму со стороны апостолика? По-видимому, главным образом, по той причине, что в этот раз император запросил мнение понтифика по данному вопросу, а не пытался поставить его, как говорится, «перед фактом».
Впрочем, Константин IV многого и не обещает папе. Как следует из послания, он лишь заранее не пытается предугадать, чем завершится обсуждение догматического вопроса и гарантирует, что посланцам папы будет обеспечена возможность высказать мнение апостолика. «Настоящая наша благочестивая грамота будет охраною для тех, кои придут от лица Вашего престола. Свидетель Бог Вседержитель, что мы не относимся пристрастно к какой-либо части Церкви: мы сохраним равенство той и другой, никоим образом и ни в чём не делая принуждения тем, кои присланы будут от Вас, примем их со всякой честью, подобающим почётом».
Как истинный глава Кафолической Церкви, царь беспристрастно и объективно размышляет о причинах раскола, не пытаясь переложить вину на кого-то, но и не скрывая некоторых весьма неприятных для Рима обстоятельств. Так, император недвусмысленно отмечает, что вина в прекращении общения Римской и Константинопольской церквей лежит не только на восточных патриархах, но и на некоторых понтификах, мнение и поведение которых кажутся ему сомнительными.
«Как здешний святейший и блаженнейший патриарх (Константинопольский. — А.В.), так и святейший патриарх Феополя (Антиохии. — А.В.) Макарий, с большой твердостью настаивали на исключении из диптихов блаженнейшего Виталиана, говоря, что Гонорий поминается ради чести Апостольского престола древнего Рима; затем не принимать в поминание бывших после патриархов упомянутой святейшей Римской церкви до тех пор, пока не состоится исследование и соглашение относительно возбуждающих разногласие между обоими престолами выражений. Наконец, и ваше отеческое блаженство подобным же образом поминать только впоследствии». Правда, тут же замечает Константин IV, он сам настоял на том, чтобы Виталиана не исключали из диптихов. «С одной стороны, потому, что мы сохраняем полное равенство и считаем тех и других православными, с другой стороны — ради оказанной упомянутым Виталианом при жизни любви к нам во время восстания наших гонителей»[759].
Пообещав обеспечить личную безопасность всех участников грядущего Вселенского собрания и возможность всем заинтересованным лицам высказать свою позицию по вопросу о волях и энергиях в Христе, император ни на йоту не уклонился от своего слова. И если потребуется охарактеризовать Шестой Вселенский Собор одним словом, то, наверное, наиболее удачно будет указать на отсутствие в его деяниях какой-либо заданности.
Здесь следует обратить внимание на одну важнейшую деталь, органично присущую практически всем императорам Византии, имевшим касательство к церковным спорам и нестроениям. В отличие от церковных партий, для которых их оппоненты, как еретики, казались уже отпавшими от Церкви, императоры считали ересь болезнью внутри Церкви. По этой причине цари, как посредники и арбитры, желали не полного низвержения падших или заблудших, а воссоединения двух расторгнутых спором частей Кафолической Церкви. Это, как справедливо замечают, далеко не всегда со слепой неизбежностью вело к вероучительному компромиссу — способу, довольно часто используемому в предыдущие годы, но почти всегда несколько умаляло победу победившей церковной партии. Как правило, римские императоры требовали от неё принять кающихся еретиков в лоно Церкви и дать им достойное место.
И в данном случае Константин IV проводил ту же политику, что и его предшественники. Для умиротворения Церкви он был готов принять раскаявшихся еретиков. Но для обеспечения истины, для торжества православного вероисповедания император был готов пожертвовать самым близким и дорогим. Далеко не спонтанно, отдавая отчёт своим словам, он пообещал папе Агафону (678–681) анафематствовать собственного отца, императора Константа II, если выяснится, что тот что-то изменил в вере[760]. Но скажем, немного забегая вперёд, что до этого дело, конечно, не дошло.
Нередко говорят, что Константин IV являлся глубоко православным человеком. Однако это утверждение справедливо и в отношении его царственного отца, волей обстоятельств вынужденного отказаться от соборного обсуждения существа вопроса и склонившегося к временному компромиссу. В ситуации, когда никто наперед не мог сказать, на чьей стороне истина, очень многое решали внешне субъективные факторы: личность спорящих, обстоятельства времени, симпатии и антипатии, сила характера самих василевсов, юный возраст Константа II и т. п. И если сегодня мы не умеем замечать эти аспекты и давать им верную оценку, то современники царей были куда более внимательными, отдавая «должное должному». В защиту Константа II достаточно привести тот факт, что к началу Шестого Вселенского Собора монофелитство как ересь почти изжила себя на Востоке и имела некоторых сторонников только в Антиохии. Константинопольский патриарх Георгий (679–686) хотя и сочувствовал монофелитству, но ясно осознавал его прошлость. Таким образом, в целом царь оказался правым: Церковь действительно переборола внутри себя эту ересь, и оставалось лишь публично засвидетельствовать её кончину.
