тупик. Как и попытка приспосабливать демократию богатых стран к бедной стране» [1082]. С тех пор убеждение, что Советский Союз – «бедная страна» и потому ей не подходят ни рыночная экономика, ни демократия («богатых стран»), становится квинтэссенцией рассуждений Сытина о перспективах реформирования советского общества.
И здесь любопытное совпадение с высказываниями В.Г. Ревуненкова. Уже после падения советского режима тот говорил корреспонденту ленинградской газеты: «Социализм в СССР, пусть плохонький, убогонький, полунищий, замешанный на терроре, но все-таки был» [1083]. Однако у ленинградского профессора заметна и примесь цинизма. Ладно «полунищим» и «убогоньким», так еще и террористическим выглядит у него социалистический идеал! Что-то про «террористический капитализм» слышать не приходилось. И ссылки профессора на опыт Французской революции как движения от феодализма к капитализму через террор не проходят: два года якобинского террора – лишь эпизод в капиталистическом развитии страны. Чтобы внедрить социализм, у советских коммунистов было семь десятилетий, а он оставался все таким же, как описал Ревуненков.
Скепсис относительно перспектив чувствуется и в толковании советского социализма у Сытина. С этим толкованием в нашей переписке смыкаются рассуждения об «ущербно-защитной идеологии», которыми Сытин делился с И.Л. Зубовой. Объясняя ей, школьной учительнице в 90-х смысл происходящего, Сергей Львович указывал на особенности советской идеологии, позволявшие благодаря широкому восприятию ее массами «не только выживать в крайне тяжелых геополитических и исторически сложившихся внутренних условиях, но и относительно успешно реализовывать народно-хозяйственные и культурно-образовательные проекты». Хотя такой «ущербно-защитный» вариант идеологии отличался «примитивными грубоватыми, гипертрофированными формами в изображении реальности, транслированием упрощенных, а часто и гротесковых исторических представлений», именно благодаря этому, подчеркивал Сытин, он легко усваивался основной массой населения страны с низким уровнем образования и неразвитостью критического мышления [1084].
Из подобных наблюдений над Страной Советов Сытин делал далеко идущие выводы: «Суть дела, как мне кажется, в том, что бедный социализм с богатым капитализмом соревноваться, конечно, не может. Но богатый капитализм – редкое исключение. А вот в сравнении с бедным капитализмом социализм выглядит не так уж плохо. Даже бедный социализм» [1085]. Развивая эту мысль, Сытин приходил к весьма неортодоксальному для марксизма выводу: «Противопоставление социализма капитализму и наоборот вообще вряд ли правомерно. Современный капитализм – если исключить паразитическое потребление – это общественное производство на основе умного [1086] плана, концентрации и централизации и т. п.» [1087].
Сытин не пошел за тогдашними лидерами коммунистов, позиции которых были очень сильны в регионе. Ни одна из политических группировок, сформировавшихся к началу 90-х, его не привлекала: «Нелепость происходящего в стране, сумму демонстрируемого всеми направлениями и лидерами кретинизма переварить трудно» [1088]. Но после 1991 г. основным противником для Сытина сделалась «партия» рыночных реформ, олицетворяемая Егором Гайдаром.
Главным занятием Сергея Львовича в 90-х годах становится публицистика – еще одно призвание, в котором он как личность проявил себя. Он был прирожденным полемистом, что выявилось еще в научных дискуссиях. Теперь он с тем же блеском постоянно выступает в печати, на телевидении, радио по политическим и социально-экономическим проблемам, о сохранении исторической среды города. Названия газетных статей «на злобу дня» (его выражение) говорят сами за себя: «Контрасты развития: Богатые становятся еще богаче, бедные – бедней» [1089], «Идем, но куда?» [1090], «На этих выборах дорог каждый голос: Материалы к размышлению» [1091]. Позже были «Новые реалии или новые мифы? (полемические заметки)»; «Наше национальное богатство. К вопросу о том, как 100 тысяч Силаева превратились в 10 тысяч Чубайса» и др.
В своих статьях Сытин, интенсивно используя статистические данные, иллюстрировал ими неравномерность социально-экономического развития в мировом масштабе, массовое обнищание в ходе «шоковой терапии», высказывался решительно против превращения Российской Федерации в президентскую республику, что он связывал со стремлением довести до конца «шоковую терапию». Вообще последняя, совершенно очевидно, была той точкой, от которой развертывалась его критика рыночных реформ.
«Легализация диктатуры “шокотерапевтов”», как он определял принятие новой конституции, вызывала крайнее негодование Сергея Львовича, и его гнев переходил, что совершенно не характерно было для него, в личную плоскость: «Гайдар без заимствованного им на Западе монетаризма – всего лишь человек, страдающий избыточным весом. Гайдар как ярый проповедник монетаризма – серьезная угроза для каждого из нас, для нашего с вами будущего» [1092].
Сосредоточив огонь критики на «шоковой терапии», Сытин-публицист в полной мере выражал протестные настроения, охватившие большую часть постсоветского общества. Для Сытина-ученого вставал, однако, законный вопрос об альтернативе. К нему он тоже был подготовлен: «Вы спрашиваете о моей позитивной программе? Это “социалистическое рыночное хозяйство”, это Кейнс, Гэлбрейт, Ральф Румпель. Японская и германская модели в противоположность монетаризму и тэтчеризму. Безусловное отрицание шоковой терапии в любых вариантах. Хасбулатов и Лобов, но не гайдаровцы. Госкапитализм, но не примитивный вариант первоначального накопления за счет разрушения экономики и откровенного грабежа» [1093].
Замечу, что в 1989 г. (см. выше письмо от 31 декабря) он расценивал «рыночный социализм» как миф и утопию. Ища выход из сложившегося положения в стране, Сергей Львович в защите социализма заметно эволюционировал. И формулируя свое социальное кредо – правда в частной переписке – уходил от отрицания рыночной экономики в принципе и в качестве долгосрочной перспективы для России. Характерна и его оговорка, сопровождавшая изложение кредо: «Я не ссылаюсь ни на Маркса, ни на Ленина – при глубочайшем уважении к их гению… Я занят цифрами, статистикой… И на этой почве спора со мной у моих оппонентов просто не получается» [1094].
А оппоненты у Сытина были; и больше всего его огорчало то, что они оказывались среди его старых товарищей, друзей: «Зимой я послал статью примерно 20 старым моим корреспондентам, с которыми меня связывают десятилетия. Элементы расхождения во взглядах бывали и раньше – это естественно. Но столь резкой поляризации взглядов за год-полтора я не ожидал. И это, конечно, тревожно» [1095].
«Двух станов не боец», по выражению поэта, Сытин шел своим курсом, встречая непонимание и неприятие с двух сторон идейно-политического спектра. «В доперестроечный период, – отмечает И.Л. Зубова, – Сергей Львович не боялся отстаивать взгляды, идущие в разрез с мнением равнодушного большинства, угодного и удобного властному руководству. В период перестройки, когда большинство, ранее упрекавшее его в инакомыслии и чуть ли не в склонности к диссидентству, легко отказалось от прежних принципов, он же продолжал отстаивать и развивать свои позиции» [1096].
Прекратил переписку с Сытиным Адо, сказав мне, что письма из Ульяновска производят на него слишком тягостное впечатление. Мы все переживали тяготы безудержной коммерциализации и галопирования цен в магазинах, Анатолий Васильевич в силу личных
