реакция была единственно возможным ответом на действия революционеров.
К несчастью, в действиях военно-полевых, как и любых других скорорешительных судов, случались непоправимые ошибки. И не всех критиков Столыпина следует причислять к демагогам. Многие из них были озабочены именно существенными нарушениями законов. Так, Витте отмечал, что за одинаковые преступления военные суды в разных губерниях выносили различные виды наказаний, что зачастую казнили мужчин и женщин, взрослых и несовершеннолетних и за политическое преступление, и за ограбление на пять рублей винной лавки. По настоянию Столыпина председателями судов становились даже не военные юристы, а строевые офицеры, и это роняло звание офицера в глазах людей. Витте считал, что военно-полевые суды отменили само понятие смертной казни, превратив её в простое «убийство правительственными властями».
Справедливости ради следует сказать, что Столыпин остался верен своим словам о том, что «временная мера — мера суровая, она должна сломить преступную волну… и отойти в вечность», ибо длительное применение исключительных мер «вредит нравственности народа». Военно-полевые суды действовали в течение восьми месяцев; их заменили военные суды, но и они прекратили своё существование в 1909–1910 годах, то есть значительно раньше, чем угасли последние вспышки террора.
Провидение хранило Столыпина. После взрыва на Аптекарском острове очередной охотник за жизнью премьера поступил в охрану Зимнего дворца и добился назначения на дежурство к подъезду, из которого обычно выходил Столыпин. Лишь по случайности премьер вышел в тот вечер, когда планировалось покушение, из другого подъезда, а террорист вскоре был изобличён.
В 1909 году Столыпин, несмотря на предупреждения охраны, совершил полет на биплане капитана Мациевича, который накануне обещал эсерам разбиться вместе со своей жертвой. Перед тем как сесть в аэроплан, Пётр Аркадиевич сказал начальнику охраны, что не верит, будто русский офицер способен на преступление, и действительно, в этот раз Мациевич благополучно посадил машину на землю, а разбился через два дня, уже в одиночку, чтобы избежать мести «товарищей» за невыполнение задания.
Ни одно покушение не заставило Столыпина всерьёз задуматься о личной безопасности, а тем более сложить оружие. Он отказался надевать специальный доспех, могущий спасти его от пули, и только носил в портфеле стальной лист, которым, как он считал, можно было прикрыться как щитом. Пётр Аркадиевич был готов к мученической смерти. История сохранила его слова: «Я понимаю так: смерть — как расплата за убеждения» [79].
Убеждения его были таковы: «Было бы величайшей ошибкой видеть в ограждении государства от преступных покушений единственную задачу государственной власти, забывая о глубоких причинах, породивших уродливые явления. Оградить порядок и решительными мерами охранить население от революционных проявлений и вместе с тем напряжением всей силы государственной идти по пути строительства, чтобы создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе» [80].
От своих предшественников на посту премьер-министра Столыпин получил тяжёлое наследие. В начале августа 1906 года 82 из 87 губерний России находились на особом положении: революция растекалась на множество самостоятельных ручейков с примесью уголовного элемента. Дума не пожелала обсудить ни одного из насущных вопросов. Реформы приходилось сочетать с исключительными мерами.
При вступлении в должность премьера Столыпин отправил губернаторам циркулярную телеграмму, в которой говорилось: «Правительство проникнуто новым намерением способствовать отмене и изменению в законодательном порядке законов устаревших и не достигающих своего назначения. Старый строй получит обновление» [81].
Столыпин приступил к делу с неслыханной энергией, отводя на сон лишь несколько часов (он ложился спать в четыре часа утра, а в девять начинал новый рабочий день). На основании статьи 87-й основных законов Российской империи, позволявшей правительству издавать законы в период роспуска Думы, он за пять месяцев после роспуска I Думы сумел создать новое законодательство.
24 августа 1906 года была обнародована программа правительства, намечавшая коренные преобразования во всех областях российской жизни. Она была призвана сделать через двадцать-тридцать лет из России «государство без проблем». Реформе подлежали армия, полиция, центральная администрация, волостное самоуправление, суды, социальное страхование и охрана труда рабочих, землеустройство, национальные отношения, народное просвещение, политическая жизнь. Отдельно выделялось указание на подготовку к созыву Всероссийского Поместного церковного Собора.
Обновление российской жизни могло состояться лишь при наличии объединяющей идеи, способной сплотить общество, разделённое к началу века не только сословными, но и классовыми, профессиональными, политическими противоречиями. Возникновение партий, профсоюзов и, главное, представительной Государственной думы не позволяло больше самодержавию опираться на традиционную идеологию абсолютной монархии. В то же время партийные склоки в Думе показывали, что консенсус — объединяющий принцип западных демократий — был неприменим к политической жизни России, где даже называющие себя либеральными партии практиковали революционные методы борьбы. Механическому сосуществованию самодержавия с новыми учреждениями следовало придать органическую связь, не порывая с тысячелетней традицией русской государственности.
Соборность не случайно оказалась в поле зрения русских философов, политиков, государственных деятелей конца ХIХ — начала ХХ века. Европейский христианский мир переживал в то время острейший духовный кризис, связанный с переосмыслением понятия свободы, как светской, так и религиозной. Муравьиный коллективизм социализма, непреодолимое одиночество ницшеанского «сверхчеловека», сексуальные откровения З. Фрейда, видевшего в религии форму невроза, знаменовали конец эпохи, обожествившей человека, — эпохи гуманизма. Безбожный гуманизм бесчеловечен — так коротко сформулировал Н. А. Бердяев парадокс этого мировоззрения [82]. Политическим выражением кризиса гуманизма явились бесчисленные революции ХIХ века. С конца ХIХ века идея соборности в России стала достоянием не только собственно богословской и философской мысли, но и государственной. Представление о государстве как о живом организме, соподчинённые структуры которого равноценны, но не самодостаточны, делало в политической философии новый шаг к подлинному пониманию свободы.
Прежде чем Столыпину удалось воплотить эти идеи в жизнь, ему пришлось столкнуться с поборниками иного понимания политической свободы во II Думе, которая оказалась ещё более левой, чем первая. Когда Столыпин предложил кадетам осудить революционные убийства, обещая взамен отменить военно-полевые суды, Милюков ответил уклончиво, что поддержка кадетами террора — это «вопрос тактики», а «патриарх» кадетской партии И. И. Петрункевич откровенно заявил, что осуждение террора будет означать моральную гибель партии. Карты были открыты, но как красиво кадеты продолжали говорить с трибуны Думы о правах человека и правительственном терроре! Даже по свидетельству видного кадета А. С. Изгоева, II Дума представляла собой «удручающее зрелище гниения народного представительства» [83]. Единственной партией, поддержавшей программу Столыпина, стал «Союз 17 октября» (лидер А. И. Гучков). Роспуск Думы был
