Даже в критические минуты, когда судьба ереси и мир в Кафолической Церкви зависели целиком и полностью от образа мыслей и разумения двух великих кафедр, ни Рим, ни Константинополь не думали уступать друг другу ни на йоту.
Показательным примером является эпизод из «Деяний» Седьмого Вселенского Собора 787 г. В один момент римские легаты заявили: «Мы сильно удивились, когда нашли, что в ваших императорских указах, изданных о патриархе царствующего города, то есть о Тарасии, он также назван «вселенским». Мы не знаем, по неведению ли, или по внушению нечестивых схизматиков и еретиков это написано; но просим убедительно вашу милостивейшую императорскую власть, чтобы он никогда ни в одном из своих писаний не подписывался «вселенским»; потому что, очевидно, это противно постановлениям святых канонов и преданий Святых Отцов. Состоящему во втором разряде (выделено мной. — А.В.) никак нельзя носить это название, разве только в силу авторитета святой нашей католической и Апостольской церкви. Поэтому, если он называется «вселенским» вопреки воле выше его стоящей святой Римской церкви, которая есть глава всех церквей Божьих, то, очевидно, он показывает себя отступником от Святых Соборов и еретиком. Потому что, если он есть «вселенский», то значит, он признаёт за собой такое же церковное первенство, как и наша кафедра, что покажется странным всем верным христианам. Потому что Самим Искупителем мира дано первенство и власть над всем миром блаженному апостолу Петру, и через этого апостола, преемниками которого стали мы, неопытные, святая католическая и апостольская Римская церковь до сего времени удерживает и всегда будет удерживать первенство и силу власти. Поэтому, если кто-либо станет называть его «вселенским» или даст на то согласие (чему мы не верим), то пусть знает, что он чужд православной веры и отступник от нашей святой Католической и Апостольской церкви»[800].
Но на этом же заседании диакон Епифаний, представлявший епископа Сардинского, как ни в чём не бывало вновь назвал Константинопольского патриарха «вселенским», и не был одёрнут римскими легатами[801].
Папы «древнего Рима» горячо протестовали и негодовали, видя, как их Константинопольский собрат вторгается в дела других патриархий и даже смеет рукополагать патриархов. Это действительно имело место. Так, в 537–538 гг. был поставлен на Александрийскую кафедру патриархом Миной Павел Табеннисиот. В 572 г. патриарх св. Иоанн Схоластик поставил Александрийским патриархом Иоанна IV (569–579). А когда Антиохийский патриарх Анастасий (559–570 и 593–598) стал упрекать его за самовластие, то Схоластик освободил его от должности и поставил на Антиохийскую кафедру Григория (570–593)[802]. Но понтифики не хотели замечать, что Константинопольские архиереи лишь копируют их образ действий, ровным счётом ничего не добавляя ни в основания своей высшей церковно-политической власти на Востоке, как их формулировали в Риме, ни в её существо.
Двоякое, едва ли совместимое с нравственными идеалами поведение Римского папы Вигилия, ставшее объектом осуждения даже на Западе; неопределённость его богословской позиции, вполне раскрывшаяся накануне, в ходе и после Пятого Вселенского Собора и позорный факт исключения этого понтифика из диптихов по приказу императора св. Юстиниана Великого, сильно подорвали авторитет Римского престола. И праздничные славословия со стороны папы св. Григория Великого в адрес ненавистного на Востоке узурпатора Фоки также едва ли могли укрепить доверие императоров к Риму. Но тут «на помощь» понтификам подоспели сомнительные с точки зрения Православия «Эктесис» патриарха Сергия и «Типос» патриарха Павла, а также порождённое целым рядом восточных архиереев монофелитство, наводнившее собой весь Восток и лишь в лице Рима получившее непримиримого оппонента.
Папы немедленно использовали все выгоды создавшегося положения, чтобы наглядно доказать, как рискуют Римские императоры, доверяясь сомнительному богословию Константинопольских патриархов. И Шестой Собор, созванный императором Константином IV, прекрасно подходил для восстановления и упрочения авторитета Римской кафедры. Позиция Константинополя на Востоке к тому времени была уже настолько сильна, что, во-первых, в посланиях, которыми обменивались папа Агафон и император Константин IV, неизменно речь шла о «двух частях» Вселенской Церкви — Константинополе и Риме. А, во-вторых, чтобы подчеркнуть административно-церковное и богословское значение Апостольской кафедры, папе пришлось прибегнуть к «наглядному» способу доказывания, чего никогда не случалось раньше, — направить в столицу Империи не только легатов, но и представителей западных епархий, должных засвидетельствовать своё единомыслие с Римом.
В первую очередь, в своём послании папа Агафон затронул вопрос о непогрешимости Римской кафедры и её епископа. Рассуждая об апостоле Петре, которому Господь поручил, по его словам, пасти духовное стадо, понтифик далее продолжает: «Находясь под его покровительством, сия его Апостольская церковь никогда не уклонялась от пути истины ни в какое заблуждение. Его авторитет, как верховного всех апостолов, всегда признавала вся Кафолическая Церковь Христова и Вселенские Соборы. Его апостольскому учению во всём следовали все достопочтеннейшие Отцы. Через это учение воссияли более уважаемые светила Церкви Христовой. Этому учению следовали святые православные Учители».
Римская церковь в его понимании — духовная матерь царского могущества, и «несомненно, что церковь эта, благодатью Всемогущего Бога, никогда не уклонялась от стези апостольского предания и не подвергалась повреждению от еретической новизны, но как от начала восприяла христианскую веру от своих основателей, верховных апостолов Христовых, так пребудет неповреждённой до конца, по божественному обетованию самого Господа Спасителя»[803].
Конечно, никто на Востоке, включая самого императора, не собирался признавать такие прерогативы непогрешимости Римской кафедры. В письме папе Домну император Константин IV прямо указывает: «Как здешний святейший и блаженнейший патриарх (Константинопольский. — А.В.), так и святейший патриарх Феополя Макарий, с большой твёрдостью настаивали на исключении из диптихов блаженнейшего Виталиана, говоря, что Гонорий поминается ради чести Апостольского престола древнего Рима; затем не принимать в поминание бывших после патриархов упомянутой святейшей Римской церкви до тех пор, пока не состоится исследование и соглашение относительно возбуждающих разногласие между обоими престолами выражений. Наконец, и ваше отеческое блаженство подобным же образом поминать только впоследствии»[804]. И только под давлением царя такое исключение не состоялось.
Нетрудно догадаться, что реакция восточных патриархов на деяния пап Виталиана и Гонория могла быть ещё жёстче — например, предание их анафеме. Очевидно, это не состоялось по одной причине: уже издавна патриархи, борясь за сохранение своих полномочий высших епископов собственных патриархий, высказывали мысль об исключительной их подсудности Вселенскому Собору. Поэтому анафематствовать Римских епископов до Собора, уже объявленного императором, было невыгодно, в первую очередь, им самим. Ведь данный прецедент потом мог быть легко использован и против восточных патриархов, во многом копировавших поведение понтификов и уже всерьёз думавших о сферах своего влияния.
Нет, авторитет Римской кафедры по-прежнему не подлежал никакому сомнению на Востоке, и Отцы Шестого Собора именуют кафедру Римского папы «первым престолом Вселенской Церкви»[805], и здесь нет никакой натяжки. Но для греков также являлось безусловным то, что этот авторитет вовсе не означает наличия у Рима особых властных и судебных прерогатив, поскольку таковыми обладает исключительно император. И уж тем более, ни римский василевс, ни архиереи Востока никогда бы не удовлетворили желание Рима поставить под сомнение авторитет Вселенских Соборов, как того нередко хотели сами папы.
Что и говорить, для Рима анафематствование папы Гонория явилось тяжёлым ударом по репутации — по крайней мере, в виде непогрешимого судии Вселенной, как считали папа Агафон и многие другие понтифики. Если говорить не о богословском аспекте развернувшегося на Шестом Соборе диспута, а о его межкафедральной составляющей, то налицо был очевидный и очередной успех Рима. Римским легатам удалось совершить невозможное — добиться соборного признания еретиками четырёх (!) Константинопольских патриархов одного за другим. Правда, эта победа была куплена дорогой ценой — анафематствованием папы Гонория. Но в первые минуты казалось, что это — невысокая цена за такой беспрецедентный успех. Возможно, очень возможно, что сами легаты и папа Агафон до конца не верили, будто кто-то осмелится анафематствовать папу Гонория. Но события на Соборе развернулись таким образом, что его неправославие стало очевидным для всех, и легатам ничего не оставалось делать, как молча признать своё поражение.
