Так братья знакомятся. Так в сцене в кабаке и в главе «Великий Инквизитор» завязывается узел композиционных и проблематических отношений романа. Алеша дальше пойдет своим путем, Иван – своим, но здесь они впервые узнали друг друга. Столкнулись сомнение и вера или, развивая аналогию, - дьявол и Христос. Многие высказывания Ивана, полные искреннего надрыва (о мальчике, затравленном собаками, о девочке, которую запирали в отхожее место) преследуют еще одну цель – смутить Алешу, посеять в нем безверие. И как это часто случается с к р и т и ч е с к им реализмом, зло выглядит объемнее и привлекательнее: в главах «Бунт» и «Легенда о Великом Инквизиторе» реально убедительнее все-таки дьявол, а не Христос.
Позволю себе длинную цитату из письма Достоевского В.А. Алексееву от 7 июня 1876 года о первом искушении Христа (идея О ХЛЕБЕ) и постараюсь показать, как оно и два других искушения (О ЧУДЕ и О ВЛАСТИ) разрешаются в событиях романа. Достоевский писал: «В искушении Диавола слились три колоссальных мировых идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т.е. мудренее этих идей нет, и их все еще не могут решить.
«Камни в хлебы» - значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей, - идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие, - не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но ведь Ты Сын Божий, тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же как высший над всеми умом и справедливостью, дай им всем пищу, о б е с п е ч ь их, дай им такое устройство социальное, чтобы хлеб и порядок у них был всегда, - и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь – с голодухи грешат. Грешно с них и спрашивать.
Ты Сын Божий – стало быть, Ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть – и камни обратятся в хлебы.
Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды произошли от голоду, холоду, нищеты и из невозможности борьбы за существование».
Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться».
Люди, требующие немедленно ХЛЕБА земного, либо подлы душой, как Ракитин и Смердяков, либо сластолюбцы, как Федор Павлович, либо люди еще не зрелые, временно заблуждающиеся и в заблуждении смешные, как Коля Красоткин, который повторяет мысли Ракитина о социализме и на вопрос Смурова, что это такое, отвечает: «Это коли все равны, у всех одно общее мнение, нет браков, а религия и все законы как кому угодно, ну и там всё остальное». Заметим, что под влиянием Алеши, пекущегося о хлебах небесных, и Илюшечкиной трагедии он перерождается и, прежде нападавший на религию, восклицает:
« - Карамазов! Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых и оживем и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
- Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было, - полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша».
Много ли нужно Красоткину, и какой с него спрос? А вот прогрессиста Ракитина, продавшего душу дьяволу, после речей на суде о либерализме ждет позор, сладострастника Федора Павловича и галломана Смердякова – гибель. Даже отец Ферапонт, совсем отвергающий хлебы земные, но все-таки не сподобившийся Святаго Духа, так же, как и социалист Ракитин, не удостоен авторских симпатий. Эти люди живут вне сферы благодати, которая, по мысли автора, связана с религиозным сознанием.
Зосима, исцеляющий страждущих, и Алеша, доверенное лицо всех без исключения героев (ту же функцию «челнока» исполняли Подросток и князь Мышкин в прежних романах), - вот люди, которые возрождают учение Спасителя в его начальном варианте, не искаженном инквизиторами. Но им все-таки отведена странно пассивная роль – всё понимать, предвидеть, прощать и проповедовать (как, впрочем, и другим положительным героям Достоевского). Это говорит о том, что мечта писателя отдана идеалу. В действительности царит зло, и оно активнее добра. Придерживаясь определения В. Шкловского, можно сказать, что Алеша и старец Зосима – «объективация внутренней сущности автора, взятой с положительной стороны». Достоевский скорбит о том, что слишком многие предпочитают, чтобы их накормили и позволили перед кем-нибудь преклониться, - в этом его художническая трезвость. Писатель менее тенденциозный, укладывающийся в русле «натуральной школы», на этом бы и остановился. Но идеал, но стремления, живущие в душе, - влекут за собой желание показать человеку выход. И выход, конечно, указан целиком умозрительный. Упреки критика Антоновича в том, что положительные герои Достоевского схематичны и ходульны, не лишены основания: идеал туманнее, чем сиюминутная действительность. Требовать, чтобы Алеша и Зосима жили той же плотской, зримой жизнью, какой живут Митя Карамазов или Федор Павлович, бессмысленно: они и задуманы как святые, как люди без греха, символы авторской христианской доктрины, символы православной аскезы. У демократов и социалистов в те же годы в ходу были свои иконы – Рахметов, четвертый сон Веры Павловны, - столь же схематичные и ходульные типы, высосанные из пальца. Антонович, окрестивший роман «Братья Карамазовы» «мистико-аскетическим», не понял и не простил автору его восточной метафизичности (когда действие подменяется мудрствованием; в этом отношении русские авторы уступают разве только немецким и китайским).
Второе искушение, О ЧУДЕ, в переложении Инквизитора звучит так: «Если хочешь знать, Сын ли Ты Божий, то вверзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, сын ли Ты Божий, докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего». Нечто подобное этому искушению прослеживается во второй книге «Неуместное собрание», когда «старый шут» Федор Павлович хочет унизить, скомпрометировать Зосиму (шпильки вроде обращения «священный старец», анекдот о «щекотливой женщине», разговоры о Дидероте и тому подобное), искусить его, а заодно и Алешу. Искушение о чуде особенно сильно в главе «Тлетворный дух». Глава доказывает, что даже Алеша с трудом остался при «свободном решении сердца»: старец-то протух! Надеясь, что старец после смерти станет благоухать, он уподобляется маловерам, очень нуждаясь в чуде и, следовательно, не веря в Бога, - раз уж требовал доказательств Его бытия. Но молитва отца Паисия («Кана Галилейская») и внезапный сон вернули ему веру без сомнения. Обнимая землю, он почувствовал, будто нити «бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его». «Кто-то посетил мою душу в тот час», - говорил он потом с твердой верой в слова свои…»
Достоевский передает здесь состояние экзальтации, знакомое каждому сколько-нибудь чувствовавшему человеку; то же самое, только иначе трактованное и более эгоистичное, овладевает и Андреем Болконским на поле Аустерлица. Искра Божия в Алеше не пропала. Он не уподобился ни отцу, ни Ракитину, ни Ивану, каждый из которых по-своему безбожник и идолопоклонник. Он не стал бунтовать, чтобы, отвергнув Бога, начать идолопоклонствовать.
В главе «Бунт», как было уже сказано, Алешу искушает Иван. Искушение касается все того же чуда: раз дети страдают и это непоправимо, значит, Бога нет. То же самое: раз Ты висишь на кресте рядом с разбойниками – не верю, что Ты свят, пока не воскреснешь. Поцелуй Алеши свидетельствует, что он выдерживает и это испытание.
