И, наконец, третье искушение: Христос отвергает кесарскую ВЛАСТЬ. «Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты исполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения и есть третье и последнее мучение людей».
Как ведут себя вынужденные отвечать на этот вопрос праведники Алеша и Зосима? Уверены ли они, что люди «тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей…»? Они набожны, но в невежестве их не упрекнешь. Зосима, предлагая Федору Павловичу избавиться от лжи самому себе и другим, призывает его как раз к той высшей самостоятельности, к тому «свободному решению сердца», которым многие, слабые и бунтовщики, не обладают. Большинство-то как раз склонно, передав свои полномочия властям, просто жить, работать и размножаться. Зосима призывает к свободе от мирского авторитета. То же самое, из слова в слово, он говорит и Хохлаковой, которая пришла не для того, чтобы покаяться в безверии, а чтобы заслужить похвалу старца. Главная несвобода человека, по мысли Достоевского, состоит в том, что каждый мнит себя пупом земли, а в других ищет поддержки своему самоослеплению. В результате деятельная любовь к ближнему всем не по зубам: ведь предлагается любить ближнего как самого себя: «раньше, чем не сделаешься всякому братом, не наступит братства». Отвечая на тезисы Ивана Карамазова, Зосима говорит, что «государство должно кончить тем, что сподобится стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди». Это, как хотите, а уже неотомизм. Это и отповедь на предложение взять в руки кесарскую власть. «Единственно лишь закон Христов», осознанный членами общества, а не страх и боязнь авторитета – вот что должно лежать в основе людских взаимоотношений.
Как «исправляют» человека светские власти, показывает судебный процесс: всякое правосудие неправосудно в государстве, основанном не на
Христовом учении, ибо в таком государстве судьба человека зависит от частностей и случайностей (медицинская экспертиза, показания Григория и тому подобное). Воздействие церкви на человека глубже и благотворнее, чем воздействие государства (Достоевский, истый горожанин, к природе был равнодушен, его интересовали отношения в социуме).
Ударив своего денщика Афанасия, а потом отказавшись драться на дуэли, Зосима впервые, может быть, поступает не по принуждению других, не по-конформистски, не как тот, кто подчинен авторитету, а по «свободному решению сердца». Он отринул власть, установленную людьми, он принял Бога. Характерно, что его соперник, щепетильный в вопросах чести, рассердился, сочтя такое поведение трусостью. (В повести А. Куприна «Поединок» впоследствии будет разработана та же ситуация и проблема выбора перед лицом общественного мнения). «Господа, - воскликнул я вдруг от всего сердца, - посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…». Что и говорить, картина жалостливая. Вот кредо, вот Христов закон, придерживаясь которого люди не пойдут убивать своих братьев, ведомые Тимурами и Чингисханами, а воспротивятся земной власти во имя небесной. Толстовский Платон Каратаев, собственно, выразитель той же идеи - идеи духовного братства на основе опрóщения. Государство, его законы и установления, его бесчисленные табу и иерархические перегородки искажают природную сущность человека в угоду его социализации.
Дьявольское искушение властью прослеживается и во многих других эпизодах романа, и всегда герои, отвергающие этот искус, поддержаны авторской симпатией. Омерзительный же Смердяков, соблазненный речами Ивана, не задумывающийся о том, что он делает, убивая хотя бы и последнего из людей, - лишен этих симпатий полностью.
Таким образом, все три испытания, - хлебом, чудом, властью (центральное место в «Легенде о Великом Инквизиторе») – подтверждаются картинами и сценами в различных книгах романа и то принимаются (Иваном, Смердяковым), то отклоняются (Алешей, Зосимой, его братом Маркелом). Проблемы, поставленные и решенные в Легенде, не перестают волновать Достоевского и впоследствии. По примеру Шекспира, Гете, Бальзака он задается вечными вопросами. Его не интересует, чем кончится борьба умного и человеколюбивого инженера с директором, который зажимает рационализаторское движение на заводе. Его стошнило бы от военнослужащих за сто дней до дембеля и картонных комсомольских секретарей, о попойках и шашнях которых поведано языком хамоватого школьника. Бытие земное и небесное, личность и общество, куда мы идем, как достичь всеобщего благополучия и достижимо ли оно, что такое нравственность, где правда, откуда проистекает ложь – вот извечные вопросы, над которыми каждый бьется и не может решить, но которые надо решить, чтобы жизнь стала хоть сколько-нибудь целесообразна.
Поэма о Великом Инквизиторе, суд и другие эпизоды романа современным критикам казались скучными и растянутыми, зато потомки, например, Г. Бёлль, были в восхищении от изощренной казуистики этих страниц. Антоновичу и Михайловскому, убежденным в возможности осчастливить людей путем социальных перемен, не могли импонировать отвлеченные рассуждения, в которых, кроме того, содержались выпады против социалистов. Однако в смысле композиции ни весь роман, ни Легенда не заслуживают таких упреков в полной мере. Композиционно Легенда относится к числу вставных новелл, никак не развивающих сюжет романа. Той же цели – замедления и разъяснения действия – служат и поучения Зосимы; за ними стоит светлое лицо инока Алеши. За мрачной, пасмурной, неистовой Легендой, по которой З. Фрейд с сожалением заключил о Достоевском, что «ему открывался другой, апостольский путь служения» людям, но что он предпочел быть усмирителем, - стоит темное лицо Ивана. Не присутствующие в сцене в кабаке Митя, Зосима, Федор Павлович всё же довольно ощутимы: до встречи с Иваном Алеша разговаривал со Смердяковым, после встречи идет к Зосиме, а Иван – к Федору Павловичу. Иван, еще не ясный в первых книгах, здесь впервые обнаруживает свой образ мыслей: я мира Божиего не принимаю, ибо мне нужна гармония (лань возле льва), а если для счастья людей потребуется замучить хоть одного ребенка, то и не надо мне вашего счастья. Автор «Бедных людей», последователь Гоголя на этом бы и остановился. Но у Достоевского – «жестокий талант»: он преступает черту и устами Ивана перетолковывает значение миссии Христа: он, человек глубоко верующий, доходит до критики Того, в Кого верует. Эта-то всеохватность или, если угодно, полифония затрудняет анализ его произведений: он озирает и поочередно оправдывает и Бога и дьявола и, как пишет Михайловский, «остерегается выводов». Свободное выплескивание, нагромождение нескольких романов в одном (как свидетельствует А.Г. Достоевская, автор считал это своим недостатком) мешает четкому воспроизведению композиционных ходов. Но и в этой хаотичности есть свои закономерности, как в жизни. Литературоведческие школьные понятия «типического», «народности» и тому подобные с трудом приложимы к романам Достоевского. То, что составлялся план, иногда, как к «Подростку», чрезвычайно продуманный, еще ни о чем не говорит: автор признавался, что из-за спешки, материальной стесненности, да и просто из-за переполненности жизненными впечатлениями, которые хотел бы втиснуть в роман, часто не выдерживает плана. Той уравновешенной композиционной строгости, которая характеризует немноголюдные романы Тургенева, здесь не найдешь.
