не сдержал слово: «Пусть более посредственные авторы на его примере научатся тому, что опасно продавать медведя, который еще не пойман, и обещать публике то, что еще не написано». Очевиднее всего, Джонсон не рассматривал причины шекспировского решения, имевшие отношение не к персонажу или сюжету, а к Кемпу и буффонаде. Расхождение путей Кемпа и Шекспира (случайно, а может, и преднамеренно отразившееся в холодном отказе Хела продолжать общение с Фальстафом) ознаменовало не только отказ от определенного типа комедии, но и утвердило новый принцип шекспировского театра — теперь перед нами театр драматурга, а не актера, каким бы популярным тот ни был.
Кемп и Шекспир странно смотрелись вместе. Старше лет на десять, Кемп выглядел более солидно благодаря своему плотному телосложению. Он был хорошо сложен и корпулентен, обладал невероятной выносливостью, однако не терял и элегантности (для роли тучного Фальстафа ему приходилось надевать специально изготовленные вязаные штаны гигантского размера). На гравюре из дерева, датированной 1600 годом, — единственном прижизненном портрете Кемпа — изображен человек среднего возраста с седой бородой и длинными волосами. Однако, если судить по фигуре, он гораздо младше — мужчина среднего роста, мускулистый, крепкий, с хорошей выправкой; легкий на подъем, он одет в традиционный костюм для моррисовой пляски [1]. Кемп отреагирует на разрыв отношений со Слугами лорда-камергера, пустившись в пляс; его путь «из мира» (конечно же, имеется в виду Глобус) продлится — в начале 1600 года — от Лондона до Норича; моррисова пляска растянется на несколько недель, и в сольном танце на дороге он будет чувствовать себя, как на родной сцене. Манера поведения Кемпа выявляет еще одно его коренное отличие от Шекспира, связанное с социальным статусом. Обычно он изображал на сцене деревенских персонажей низкого социального положения; среди них Основа, Башка, Питер и Ланселот. Даже в роли Фальстафа, аристократа по происхождению, Кемп играл человека из народа и надевал для этой роли картуз ремесленника. Роль Фальстафа он воспринимал гораздо серьезнее, чем другие свои роли, в этом образе проявились его личные убеждения, которые лишь добавили ему популярности. Он ненавидел выскочек, карабкавшихся по социальной лестнице, и горячо приветствовал тех, для кого социальный статус значения не имел. Безусловно, стремление Шекспира доказать свою принадлежность к знатному роду раздражало Кемпа.
Кемп отдал театру много лет, начав свою карьеру в середине 1580-х в самой известной на тот момент труппе — Слуги графа Лестера. Эта гастролирующая труппа играла и при дворе, и в английской глубинке, и на континенте, в частности в Дании (Кемп, надо полагать, развлекал Шекспира историями о гастролях в Эльсиноре). Возможно, впервые пути Шекспира и Кемпа пересеклись в 1587 году, когда Слуги графа Лестера заезжали во время гастролей в Стратфорд-на-Эйвоне. Если Шекспир — а ему тогда было двадцать три года — помышлял о театральной карьере, то спектакль труппы графа Лестера в его родном городе, должно быть, окончательно убедил его в правильности выбора. Хотя к 1594 году и Кемп, и Шекспир скорее всего уже какое-то время работали в труппе лорда Стренджа, их имена появляются вместе, наряду с именем Ричарда Бербеджа, лишь год спустя, в 1595-м, — сохранилась запись о том, что они получили гонорары за представления при дворе в новой труппе Слуги лорда-камергера. Бербедж уже тогда подавал надежды как актер, а Шекспир уже был известен как драматург и поэт. Но их успех не мог и сравниться со славой Кемпа. В 1594-м, когда они с Шекспиром начали работать в одной труппе, у Кемпа не было ни тени сомнения относительно будущего, равно как и в 1599-м, на пике его театральной карьеры, — он актер, чье имя навсегда останется в истории елизаветинского театра.
Каким бы вежливым Шекспир ни слыл, уступчивостью он не отличался, особенно если речь шла о художественном вкусе и авторской воле, — он никогда не потакал знаменитым актерам. Сохранилась одна пикантная история того времени, проясняющая отношения Шекспира с известными актерами его труппы. На сей раз с Ричардом Бербеджем, которого Шекспир подменил, ловко воплотив в жизнь «принцип постельной подмены», столь характерный для его комедий. Эту историю в марте 1602 года записал в своем дневнике Джон Маннигем, студент юридического факультета, (хотя слухи о ней ходили по городу уже несколько лет):
В те времена, когда Бербедж играл Ричарда III, одна женщина, будучи от него без ума, назначила ему после спектакля свидание у себя, попросив прийти в образе Ричарда III. Шекспир, подслушав их разговор, пришел раньше Бербеджа и развлекал даму до тех пор, пока не появился Бербедж. Когда стало ясно, что за дверью ждет Ричард III, Шекспир попросил его удалиться, объяснив свое первенство тем, что Вильгельм Завоеватель правил раньше Ричарда III.
В сложившейся ситуации, подобно давней борьбе за первенство между актером и драматургом, Шекспир, меняя ход событий, одерживает победу, оставляя ведущего актера труппы замерзать на улице в то время, как сам держит в объятьях его поклонницу. Шекспир многолик — и последнее слово за ним.
Кемп и Шекспир простились не слишком дружески; год спустя, уже покинув труппу, Кемп все еще ворчливо называл труппу «шекспировскими оборванцами» (Shakerags). Можно преодолеть разногласия личного характера, но не сущностные — о роли клауна в труппе и о природе комедии. Такие исполнители, как Кемп, — больше, чем комики, за их игрой стоит нечто важнее обычного развлечения публики. Амплуа клауна, которого мы бы сейчас назвали комиком, восходит к таким старинным типажам праздничных увеселений, к традициям менестрелей, к сценкам и танцам из сельской жизни. Благодаря подобной родословной ведущие клауны считали себя настоящими звездами трупп. Именно они подшучивали над зрителями, особенно в конце сцен, и считали возможным говорить от себя, а не по основному тексту пьесы. Их герои — аллегорические фигуры, а не живые люди, даже в случае настолько плотского персонажа, как Фальстаф. Так происходило и потому, что клаун всегда играл самого себя, или, скорее, воплощал на сцене тот сценический образ, который столь любовно придумал сам.
Не только зрители иногда забывали о том, что Кемп всегда играет Кемпа. Даже Шекспир время от времени выпускал из памяти, что актер и персонаж — не одно лицо. Раздумывая над тем, как клаун Питер появится на сцене, он пишет: «Входит Уилл Кемп». То же самое относится и к четвертому акту пьесы «Много шума из ничего», когда вместо персонажа по имени Кизил фигурирует Кемп. Удивительно, но Шекспир практически никогда не поступает так с другими актерами труппы. Сходным образом из помет в кварто второй части «Генриха IV» можно понять,
