проч. Сама жизнь – саламандра, живущая в огне. Так этот мир был задуман, так он творился:
А ведь Бог-то нас строил – алмазы
в костяные оправы вставлял,
А ведь Бог-то нас строил —
как в снегу цикламены сажал,
и при этом он весь трепетал, и горел и дрожал,
и так сделал, чтоб все трепетало, дрожало, гудело,
как огонь и как кровь, распадаясь, в темноты летело…
И о последнем роде огня вспомним: о нежгущем благодатном огне Воскресения («Пасхальный огонь»). Частью этого огня – его жгущей частью – она хотела бы стать:
Я бы хотела в нем уплыть —
не рыбой,
Я бы хотела в нем летать —
не птицей.
А просто слиться, раствориться.
Я стала б его грубой частью,
которая, проснувшись, жжет.
На этом мы и простимся. Теперь она часть того древнего огня, l’antica fiamma, с которым приходят на землю поэты и томятся, пока он не разгорится.
27 марта 2010 года, Лазарева суббота
Елена Шварц. Вторая годовщина
11 марта – годовщина кончины Елены Шварц. На поминках поэта лучше не говорить о нем, а читать и слушать то, что сам он сказал.
Сбирайтесь иногда читать мой список верный,
И, долго слушая, скажите: это он:
Вот речь его…
Чтение и слушание я и хочу предложить – с небольшими комментариями.
Я собрала здесь те стихи Елены Шварц, по которым проходит пунктир одного «сверхсюжета». Этот сверхсюжет составлен из нескольких центральных мотивов ее поэзии. Я назвала бы его так:
Птица. Клетка. Иное (Звезды)
И птица, и звезды, и клетка (или другие образы заточенья) входят во многие другие конфигурации в стихах Елены Шварц. В нашем сюжете они связаны с мыслью о поэте. В свою очередь, и поэт у Шварц может отождествляться не только с птицей (соловьем, попугаем, вороной, чайкой, воробьем), но с деревом, рыбой, пчелой, лисой, вином, иноком, юродивым, радистом… много с чем и с кем еще. И все же прежде всего – с птицей:
Катится круглое пенье —
Белое колесо, темные спицы.
Протягиваем крыло
И носим в ночи мы, птицы,
Витое высокое пенье,
Впрягшись в его колесницы.
(«Ворона в монастыре», 1981)
Оптичена зачем – не знаю.
По-птичьи щелкну, говоря…
(«Птичье счастье», 1983)
Или:
Нравятся мне только два,
Только два жития мне привычны,
Схожие между собой весьма, —
Иноческое и птичье [331].
(«Труды и дни Лавинии…», 57, 1984)
Или:
И хотя огня во мне уже мало,
Он весь под языком – как у птицы.
(«День рожденья (в самолете)», 1988)
Вплоть до прощальных стихов:
Мы перелетные птицы
С этого света на тот.
(2008)
Повествовательные стихи у Шварц нередко кончаются метаморфозой: рассказчица улетает:
Мне блюдце навевает чужой и длинный сон,
Встает и накреняется, как птице небосклон.
(«Вечеринки пик и убыль», 1976)
Из чужого мира, о котором шел рассказ, она возвращается в родной: птичий, поднебесный. Туда она зовет больного собрата:
Вася, улетайте из своей психбольницы! ‹…›
А я уж жду и кружу над Невой.
Мы взлетим – небольшие курящие птицы
Над пепельницей из пепла – Луной.
(«Послание Василию Фиппову в больницу», 1996)
Этим превращением кончается и большая фабула «Лавинии»: в предпоследней части, «Кормление птиц» (№ 77) героиня-рассказчица, кормящая птиц, вдруг сама становится птицей и улетает из монастыря и из всего своего повествования о монастыре:
Мелькнула птицею в пруду —
Щетина леса, ноготь крыши —
Чрез облака и дальше, выше, —
Куда-то к Божьему гнезду.
В самой фонике стихов Шварц сквозь русский язык или внутри русского слова часто щелкает, свистит, тенькает птичья речь – и в стихах, которые мы будем здесь вспоминать, и во множестве других:
Он ему шептал все в темя,
Тюкал, кокал, не раскокал.
Что ты! Что ты! То не сокол…
(«В Измайловском соборе», 1990)
Вот язык, совсем уходящий в щебет:
Тоски
По утешном слове,
Чудесней выщебетанного птицей,
Потешном, утешном для Бога,
Щекотном.
(«Стихи о Горе-Злосчастье…», 2004)
Так в музыкальную ткань Моцарта попадают цитаты из птичьего пения. В этом «оптичиванье» русской речи самый близкий Елене Шварц поэт (и, как известно, ученый орнитолог) – Велимир Хлебников.
И птицы Хлебникова пели у воды.
Итак, попробуем идти за нитью «птичье-стихотворческого» сюжета, проходящей через три десятилетия.
Эпизод первый
Соловей спасающий
Соловей засвистал и защелкал —
Как банально начало – но я не к тому —
Хотя голосовой алмазною иголкой
Он сшил Деревню Новую и Каменного дышащую мглу,
Но это не было его призваньем. Он в гладком шаре ночи
Всю простучал поверхность и точку ту нашел, слабее прочих.
Друг! Неведомый! Там он почуял иные
Края, где нет памяти, где не больно
Дышать, – там они, те пространства родные,
Где чудному дару будет привольно.
И, в эту точку голосом ударив, он начал жечь ее
как кислотой,
Ее буравить, рыть, как роет пленник, такою ж
прикрываясь темнотой.
Он лил кипящий голос
В невидимое углубленье —
То он надеялся, что звук взрастет, как колос,
Уже с той стороны, то умолкал в сомненье.
То просыпался и тянул из этой ямки все подряд,
Как тянут из укуса яд.
Он рыл туннель в грязи пахучей ночи
И ждал ответ
С той стороны – вдруг кто-нибудь захочет
Помочь ему. Нездешний свет
Блеснет. Горошинку земли он в клюв тогда бы взял
И вынес бы к свету чрез темный канал.
Эти
