с местом рождения европейской литературы.
Традиция, в которой были объединены искусство и рыночная площадь, существовала на Украине задолго до Гоголя – это рождественский кукольный театр (вертеп). Исследователи творчества писателя давно обратили внимание на то, что многие из гоголевских типов прямиком пришли из украинских вертепных пьес, из русского карнавального театра (балагана) и из западной комедии дель арте [82]. Вертепный театр напоминал балаганы и комедию дель арте, но у него были свои пьесы, как с религиозными, так и со светскими персонажами; представления традиционно давались на праздниках и ярмарках, особенно популярны они были во время Рождества. Несмотря на его простоту, у вертепа есть общие черты с шекспировским театром. И тот и другой возникли в XVI веке [83]. Оба этих жанра тесно связаны с рыночной площадью – и тематикой пьес, и языком повествования [84]. Оба часто используют парабасу – обращение актеров к зрителям, стирающее грань между сценой и залом. Как писал Поль де Ман, с помощью этого приема автор признает «ироничную необходимость не превратиться в объект собственных насмешек и выясняет, что отделить себя реального от фигуры выдуманного рассказчика уже невозможно» [85]. Джон Рассел Браун в своей книге о Шекспире пишет, что «этот прием так часто встречался в елизаветинском театре и был настолько повсеместен, что авторы, переписчики и издатели редко утруждали себя тем, чтобы прописывать в тексте пьесы сценические ремарки» [Brown 2002:19]. Для персонажа комедии дель арте, балагана или вертепа совершенно обычное дело обращаться к аудитории, не выходя из образа: тем самым сцена театра расширяется и включает в себя окружающее пространство, – если говорить об украинских реалиях, то этим пространством, как правило, была рыночная площадь.
Отличает Гоголя от его предшественников эпохи Возрождения то, что он не только мастерски изображал привычные маски, но и срывал их с крупных чиновников, богатых землевладельцев и прочих представителей благородного сословия. Здесь сказывается влияние на Гоголя традиций вертепа и комедии дель арте. Рынок с его вечным хаосом и движением является естественной средой для карнавала и маскарада, где все надетые на людей личины выглядят столь гротескно, что их нельзя принимать всерьез. Брюсов в своей статье «Испепеленный» писал даже, что Гоголь использовал лишь один литературный прием – гиперболу: «вся сила его творчества в одном-единственном приеме: в крайнем сгущении красок» [Брюсов 1987,2:131]. Действительно, чем красочней Гоголь описывает, например, шинель, тем отчетливей проступает скрытая под ней пустота [86]. Утверждение Брюсова само по себе является сгущением красок, так как Гоголь был мастером тонкого юмора, а далеко не только гиперболы [87]. Так, только в обличье ревизора арлекиноподобный Хлестаков раскрывает коррумпированность и глупость провинциальных чиновников (и публики в зале) [88]. Рыночной толпе, чья вульгарность и необразованность очевидна с самого начала, открывается порочность не слишком от них отличающегося высшего сословия, скрытая в тайных уголках дворцов или кабинетах чиновников.
Вертепные ящики состояли из двух ярусов: на нижнем разыгрывалась светская часть представления, комическая или серьезная, а на верхнем – религиозная часть. Схожее разделение между комическими и серьезными сюжетами можно найти и в гоголевских «Вечерах…». Мадху Малик заметил, что «Сорочинская ярмарка» и «Пропавшая грамота», которые можно сопоставить с театральными комедиями, помещены рядом с более серьезными повестями «Вечер накануне Ивана Купала» и «Майская ночь» [89]. По мнению Малика, у Гоголя четко прослеживается вертепная дихотомия между сакральным и мирским, если воспринимать сакральность не в традиционном христианском толковании этого понятия, а в рамках концепции Виктора Тернера, согласно которой сакральность – это «культурное пространство, находящееся “вне времени” – того времени, в котором происходят секулярные процессы и события» [Malik 1990: 340; Turner 1982: 24]. Персонажи, наиболее часто появляющиеся на нижнем ярусе, нередко бывают связаны с чертовщиной, но существуют они в реальном времени. Они куда лучше вписываются в атмосферу ярмарки и ближе к публике, чем персонажи с верхнего яруса.
В вертепном театре комические куклы живут внизу. Самой популярной из них был Петрушка (иногда называемый Ванькой Рататуем) – трикстер, который появляется в серии сценок и то колотит своего противника, то сам оказывается поколочен. Петрушка, которого часто сравнивают с европейскими Пульчинеллой или Панчем, говорил писклявым голосом (кукловод использовал для этого специальный пищик), обладал большим носом и горбом и был одет в «красную крестьянскую рубаху и колпак» [Beumers 2005: 161]. Проказы Петрушки относились к сфере площадного юмора, и в них часто обыгрывались этнические стереотипы. Вот типичное представление с участием Петрушки: Петрушка торгуется с цыганом из-за лошади, падает с этой лошади, ругается с доктором, который приходит его лечить, убивает клоуна-немца, который соперничал с ним за внимание публики, пытается продать его тело на рынке («Картофелю! картофелю! Поросят! поросят!») и дерется с татарином, продающим халаты [Молчанов 1896: 163].
Гоголь редко называл своих героев именами их прототипов из вертепного театра, и одним из немногих исключений из этого правила был как раз Петрушка, лакей Чичикова в «Мертвых душах», чьи одежда и внешность выдают в нем родство с ярмарочной куклой: «…не много нужно прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы» [Гоголь 1937–1952,6:19–20]. Гоголевский простоватый Петрушка потешается и над собой, и над публикой; когда он что-то читает, то это скорее не собственно чтение, а представление, демонстрирующее его полное равнодушие к литературе как таковой, несмотря на то что, когда Гоголь писал свою книгу, правительство предпринимало серьезные меры по повышению грамотности населения. Крестьянские реформы (1837–1841), начатые Киселевым при Николае I, мотивировали крестьян обучаться грамоте [90]. Однако прошло еще не одно десятилетие, прежде чем крестьяне, постигшие грамоту, овладели ею настолько хорошо, чтобы на досуге читать художественную литературу.
Подобно Акакию Акакиевичу из «Шинели», вызывающему презрительную усмешку у читателя из-за того, что наслаждается красотой выводимых им букв, а не смыслом написанного, лакей Петрушка смешон потому, что читает, не вникая в текст. Как пишет Гоголь: «Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит» [Гоголь 1937–1952,6: 20]. Упоминаемый здесь Гоголем черт намекает нам на то, что подобное невнимательное чтение является своего рода богохульством [91]. Иногда этот персонаж пускается в откровенную буффонаду. После визита Чичикова к Собакевичу «Петрушка принялся снимать с него сапоги и чуть не стащил вместе с
