век гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой один и независим. Время ему занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды.
Я считаю, Александр Сергеевич недодал: Баратынский выше певца Пенатов и Тавриды, то есть Батюшкова. Не говорю уже о Жуковском, давно перешедшем в разряд детского чтения.
И. Т.: Ну, это Вы, Борис Михайлович, неисторичны, что называется. Какое детское чтение? Какой Жуковский? Детские поэты в советское время сумели автономизироваться и встали в свой собственный ряд. Кто из детей читает сейчас баллады Жуковского, все эти Людмилы и Леноры? Баллада вообще сошла на нет в современной поэзии.
Б. П.: Есть интересные попытки восстановить балладу у Марии Степановой, новой звезды русской поэзии. Мне хочется возвратиться к отзывам Бродского о Баратынском. В частности, к той его мысли, что Баратынскому свойственно серьезное моральное сознание, которое он даже называет кальвинистским.
И. Т.: У Бродского у самого кальвинистское сознание.
Б. П.: Верно, но тем более интересна вот эта идентификация его с Баратынским, это возведение его в ранг любимого поэта. Давайте еще одно высказывание о Баратынском возьмем из тех же «Диалогов» с Волковым:
И, если уж мы говорим о Баратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворение русской поэзии – это «Запустение». В «Запустении» все гениально: поэтика, синтаксис, восприятие мира. Дикция совершенно невероятная. В конце, где Баратынский говорит о своем отце: «Давно кругом меня о нем умолкнул слух, // Прияла прах его далекая могила. // Мне память образа его не сохранила…» Это очень точно, да? «Но здесь еще живет…» И вдруг – это потрясающее прилагательное: «…его доступный дух». И Баратынский продолжает: «Здесь, друг мечтанья и природы, // Я познаю его вполне…» Это Баратынский об отце… «Он вдохновением волнуется во мне, // Он славить мне велит леса, долины, воды…» И слушайте дальше, какая потрясающая дикция: «Он убедительно пророчит мне страну, // Где я наследую несрочную весну, // Где разрушения следов я не примечу, // Где в сладостной тени невянущих дубров, // У нескудеющих ручьев…» Какая потрясающая трезвость по поводу того света! «Я тень, священную мне, встречу». По-моему, это гениальные стихи. Лучше, чем пушкинские. Это моя старая идея. Тот свет, встреча с отцом – ну кто об этом так говорил?
Сугубо персональное, можно сказать, интимно личное отношение Бродского к Баратынскому и к этому его тексту.
И. Т.: Чувствуется личная травма поэта, которого не пустили в Россию проститься с умершим отцом.
Б. П.: Я вспоминаю, как я сам с этим стихотворением встретился впервые. Это было в другой книге – у Бунина, в рассказе, который так и назывался «Несрочная весна». И речь там шла о мертвом запустении русской жизни под большевиками, об усадьбе героя, которую он сумел посетить. Но это, конечно, шире всякого автобиографизма: общая картина гибели русской земли. Еще большой эффект оказало само слово «несрочная», что значит в общем-то вечная, не имеющая срока. Вот что значит остранение, о котором писал Шкловский: дайте слово в необычной форме, и оно скажет больше, чем обычное, привычное.
Третья книга, изданная Баратынским при жизни, в 1842 году, – «Сумерки». Книга небольшая, всего тридцать стихотворений, и все – шедевры. Одна «Осень» чего стоит, большое стихотворение – и неизбежно наводящее на сравнение с пушкинской «Осенью». И вот разница: Пушкин пишет нечто вроде идиллии, а Баратынский предается горьким раздумьям: осень ему напоминает о смерти.
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостью блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой —
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей, —
Перед тобой таков отныне свет, —
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!
В «Сумерках» окончательно и полностью сказался характер поэзии Баратынского – вот эта ее философичность. Приведу пример чуть ли не буквально, слово в слово совпадения его стиха с известной философемой. Гегель говорил: предрассудок – это вчерашняя истина. А Баратынский пишет так:
Предрассудок! Он обломок
Давней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Гонит в нем наш век надменный,
Не узнав его лица,
Нашей правды современной
Дряхлолетнего отца,
Воздержи младую силу!
Дней его не возмущай;
Но пристойную могилу,
Как уснет он, предку дай.
И. Т.: Так ведь не исключено, что Баратынский мог быть знаком с этим афоризмом Гегеля, тридцатыесороковые годы XIX века – время наибольшей гегельянской моды в России.
Б. П.: Московская это была мода, московских любомудров, архивных юношей, как их прозвали. Баратынский – из круга Пушкина, а он относился к московским любомудрам благожелательно, но не без насмешки.
Чтоб доказать философичность Баратынского в «Сумерках», можно привести любое стихотворение из этой книги, а то и все подряд прочесть. Но это дело, конечно, в нашем формате невозможное. А вот давайте так сделаем, Иван Никитич, возьмем одну из статей Белинского о Баратынском – ту, в которой уже «Сумерки» рассматриваются наряду с другими его стихами, – и процитируем некоторые суждения Белинского, тем более что он по обычаю тогдашней критики обильно цитирует разбираемого автора. Вот мы вслед за ним и вспомним знаменитые строки Баратынского.
Рассмотрим же идею, которая проникает собою создания г. Баратынского и составляет пафос его поэзии. Возьмем для этого одно из лучших, хотя и позднейших его произведений – «Последний поэт». В этой пьесе поэт высказался весь, со всею тайною своей поэзии, со всеми ее достоинствами и недостатками. Разберем же ее всю от слова до слова.
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
По этой энергии и поэтической красоте стихов уж тотчас видно, что поэт выражает свое profession de foi, передает огненному слову давно накипевшие в груди его жгучие мысли… Настоящий век служит исходным пунктом его мысли; по нем он делает заключение, что близко время, когда проза жизни вытеснит всякую поэзию,
