как в церкви курят ладаном. А потом поэт вставляет в свое стихотворение абсолютно «символистские» строки, напоминающие раннего Блока или Андрея Белого [107]:С тихой тайной для кого-то Затаил я в сердце мысли.
Можно представить себе, сколь сильным было воздействие этих строк на символистов – вот совсем наш, близкий нам и по духу, и по поэтике автор, но только он знает Тайну подлинной крестьянской религиозности, которую нам, живущим в городе-аде, обрести не удалось.
В финальной строфе своего стихотворения Есенин через образ добровольного самопожертвования («Рад и счастлив душу вынуть») ненавязчиво уподобляет себя Христу (сравните, например, с модернистскими стихотворениями Ахматовой). И одновременно он затрагивает еще одну ключевую модернистскую тему: тему добровольного ухода из жизни, оказавшуюся в его случае пророческой.
Неслучайно именно заключительные строки стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…» процитирует только что упомянутая Анна Ахматова, сама мастерица ударных концовок [108], получив трагическую весть о самоубийстве поэта [109].
Пройдет три с небольшим года после написания стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…», и Есенин с облегчением сбросит с себя маску кроткого религиозного крестьянского поэта и с удовольствием облечется в новую маску – кощунника-скандалиста, принимающего Святое Причастие лишь для того, чтобы тут же выплюнуть его:
Время мое приспело, Не страшен мне лязг кнута. Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта.
(«Инония», январь 1918)
Рекомендуемые работы
McVay G. Esenin. A life. New York, 1976.
Субботин С. И. Авторские датировки в «Собрании стихотворений» Сергея Есенина (1926). Невостребованные документальные материалы // De visu. 1993. № 11.
Азадовский К. М. Сергей Есенин: лирика и драма // Есенин С. А. Стихотворения и поэмы. СПб., 2003.
Лекманов О. А., Свердлов М. И. Есенин: биография. М., 2015.
Ранняя Марина Цветаева – из рая в ад
(О стихотворении «Мой день беспутен и нелеп…»)
Мир своего детства Цветаева в одном из стихотворений начала 1910-х годов прямо назвала раем. Центром этого рая была цветаевская детская комната, а главной фигурой в раю – мама:
Из рая детского житья Вы мне привет прощальный шлете, Неизменившие друзья В потертом, красном переплете. Чуть легкий выучен урок, Бегу тотчас же к вам, бывало. – «Уж поздно!» – «Мама, десять строк!»… Но, к счастью, мама забывала. Дрожат на люстрах огоньки… Как хорошо за книгой дома! Под Грига, Шумана и Кюи Я узнавала судьбы Тома. . . . . . . . . . . . . . . . . . . О золотые времена, Где взор смелей и сердце чище! О золотые имена: Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!
(«Книги в красном переплете», 1910)
В таком отношении к своему детству нет ничего необычного, как и в том, что дети со временем вырастают и выходят из идиллического мира детской во взрослую жизнь. Легкая грусть, которую они при этом испытывают, как правило, компенсируется новыми взрослыми впечатлениями: любовь, студенческая дружба, наслаждение обретенной самостоятельностью…
Однако для Цветаевой с ее сверхмаксимализмом (понимаем, что звучит неуклюже, но не знаем, как точнее определить это доминирующее свойство цветаевской личности) выход из рая мог быть только один – в ад. Поэтому и взрослый мир не во всех, но во многих ее зрелых произведениях описывается не просто как другой в сравнении с детским, а как абсолютно противоположный детскому. Соответственно, и она сама, наученная жить по «райским» правилам детства, «Где взор смелей и сердце чище!», во взрослом мире действует не просто невпопад, а поперек господствующим в этом мире законам ада.
Иллюстрацией к сказанному в нашей лекции послужит стихотворение Цветаевой, датированное 27 июля 1918 года:
Мой день беспутен и нелеп: У нищего прошу на хлеб, Богатому даю на бедность, В иголку продеваю – луч, Грабителю вручаю – ключ, Белилами румяню бледность. Мне нищий хлеба не дает, Богатый денег не берет, Луч не вдевается в иголку, Грабитель входит без ключа, А дура плачет в три ручья — Над днем без славы и без толку.
Это стихотворение строится как (дважды повторяющаяся) серия образов, которые в конце каждой строки выворачиваются наизнанку в сравнении с началом строки. Таким способом и достигается тот эффект, о котором мы писали чуть выше. Лирическая героиня действует не просто неправильно, она действует неправильно со снайперской точностью до наоборот. Неудивительно, что в итоге она предстает перед читателями плачущей «в три ручья» «дурой» с набеленным лицом, уж не в продолжение ли традиций комедии dell’arte, которую обыгрывал в некоторых своих произведениях и Александр Блок?
Лицо дневное Арлекина Еще бледней, чем лик Пьеро.
