Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман

звуки» (CS 358; ЦМ 232). С этого момента Нейхем описывается почти как неживой объект: «Оно двинулось ему навстречу и было еще в каком-то смысле живо». Хотя полчаса назад казалось, что с Нейхемом все в порядке, теперь «усыхание, обретение серого цвета и хрупкость зашли уже далеко. Хозяин дома уже распадался, окончательно усохшие куски тела отваливались». Затем следует попытка диалога с полуживым Нейхемом, пока он, наконец, не умирает — точнее, пока «то, что издавало звуки, не могло [sic! — Г. X.] больше этого делать, потому что полностью распалось» (CS 359; ЦМ 233). Усыхание и разложение, хрупкость, приводящая к отпадению иссохших фрагментов, неизбежный распад тела — весьма необычные симптомы смерти, однако Лавкрафт уже достаточно постарался, чтобы мы в них поверили.

Самая интересная часть вышеприведенного пассажа — конечно, заключение: «...Отвратительнейшее тягучее хлюпанье, как от какого-то зловредного и нечистого всасывания». Мы уже знаем, что прилагательное «отвратительнейшее» избегает уилсоновского обвинения в избыточности, поскольку это всего лишь неизбежный комментарий рассказчика к ужасу, вызванному в другом месте отрывка. До сих пор мы говорили о лавкрафтовских дизъюнкциях, использующих союз «или». Можно было бы задаться вопросом, произведет ли «и» аналогичный эффект, соположив два прилагательных и заставив читателя нащупывать что-то лежащее на полпути между ними. Это резонный вопрос, однако здесь ему не место. В обороте «зловредному и нечистому» «зловредный» всего лишь удваивает работу «отвратительнейшего»: это метакомментарий рассказчика, убеждающий нас, что он тоже прекрасно понимает, как ужасно это все звучит. Остается минимальное ядро пассажа: «нечистое всасывание». В такие моменты вульгарные остроумцы любят парировать в духе «это в отличие от чистого всасывания?». В данном контексте ответ — да. Именно так этот пассаж и работает: он привлекает наше внимание к совершенно чистому и естественному характеру большинства звуков всасывания, которые теперь, к несчастью, запятнаны и опорочены какой-то ужасающей, но неописуемой подтональностью.

Как ни странно, мы обнаруживаем, что причудливость сельских баек только возросла бы, если бы химики и ботаники озаботились проведением исследований в данной местности, — в пику обычному принципу, согласно которому ученые призваны рассеивать слухи и суеверия.

Здесь мы встречаемся с первым предвкушением чего-то, что становится все заметнее по мере нашего продвижения по «старшим текстам» Лавкрафта. Обычно оппозиция строится между просвещенным модернизмом и антимодернистским обскурантизмом. Либо ученый отмахивается от наивных фетишей целителей и теософов, либо эти мистики отмахиваются от науки, имеющей лишь поверхностное представление о куда более ужасающей истине космоса. Лавкрафт, вопреки своему предполагаемому материализму (а он, безусловно, отчасти материалист), относится к данной проблеме совершенно иначе. Для Лавкрафта сектантские ритуалы и каракули средневековых арабских колдунов пребывают в одном континууме знания с самой совершенной современной наукой.

Как правило, в рассказах Лавкрафта наиболее продвинутым знанием космических истин обладают не ученые, а те, кто получают озарение через прямой контакт с наиболее чудовищными созданиями, населяющими его произведения. Совершенно обычная пожилая женщина из ранней колониальной Новой Англии становится космологическим гением и обретает способность путешествовать в неевклидовом пространстве. Отсталые матросы прозревают предельные материи, поначалу ускользающие даже от ведущих ученых Мискатоникского университета. В «Шепчущем из тьмы» фольклорист Уилмарт оказывается куда большим невеждой, чем сельские сказочники, которых он поначалу высмеивает. Национальные СМИ сочиняют сатиры и пародии на предположительно вымышленные нападения пришельцев в деревнях, однако эти инциденты оказываются чистой правдой. Пассаж, вынесенный в начало этого подраздела — один из немногих, где ученые предстают более просвещенными и надежными искателями того же знания, которое представлено — в зачатке — в диких народных слухах. По большей части Лавкрафт заставляет ученых плестись в хвосте у фанатиков-оккультистов и скульпторов-декадентов.

Рассказ был написан в августе 1928 года и продан в Weird Tales всего за 240 долларов. Впрочем, на тот момент эта публикация стала для Лавкрафта самой прибыльной. Дело происходит в вымышленном городе Данвич, штат Массачусетс; это один из всего лишь двух «старших текстов» (второй — «Сны в ведьмином доме»), повествование в котором ведется из перспективы всеведущего третьего лица, а не от первого лица в духе По. Рассказ начинается с прекраснейших во всей прозе Лавкрафта (а возможно, и в литературе) описаний [местности], изложенных на двух страницах. Затем следует отчет о том, что уродливая альбиноска Лавиния Уэйтли родила ребенка, отец которого был неизвестен; сообщается также, что местная культура пронизана биологическим разложением. Лишь значительно позже мы выясняем: детей на самом деле было двое. Известный ребенок — гротескный Уилбер, устрашающе уродливый, но выдающийся в интеллектуальном и физическом плане. Повзрослев, Уилбер пытается получить доступ к ужасающему «Некрономикону» в библиотеках Мискатоника и Гарварда, вызвав тем самым подозрение у академиков в обоих университетах. В конце концов, однажды ночью при попытке тайно пробраться в Мискатоникскую библиотеку Уилбера убивает сторожевая собака, причем его труп претерпевает крайне неприятное и стремительное разложение на глазах трех свидетелей-профессоров. Примерно в то же время его прежде неизвестный брат, невидимый гигант, неизмеримо более чудовищный, чем Уилбер, выбирается из дома и разрушает несколько ферм, разбросанных по окрестностям Данвича. На вершине близлежащего холма трем сотрудникам Мискатоникского университета наконец удается убить это существо. Тем самым они спасают Землю от ее опустошения монстрами из иных миров.

Специалист по Лавкрафту С. Т. Джоши выражает сдержанное отношение к этому рассказу [79], главным образом потому, что Лавкрафт в нем отступает от своего обычного «аморального» подхода к космосу и отдает предпочтение христианскому образу братьев Уэйтли как злобных существ со звезд, с которыми сражаются добрые люди, И мы, безусловно, должны признать присутствие в этом рассказе христианского символизма: от «непорочного зачатия» Лавинии до образа чудовища, умирающего высоко над головами толпы и взывающего перед смертью к отцу. Но эти элементы, очевидно, не более чем гротескная пародия и не составляют подлинного отступления от образа аморального космоса, присутствующего в других рассказах Лавкрафта. Мои собственные замечания касаются скорее «комиксовости» образа героя — доктора Армитеджа — и абсурдности ритуальных процедур, позволяющих все-таки убить монстра. Во всех прочих отношениях «Ужас Данвича» — захватывающая история, восхитительно изложенная и открывающаяся самыми совершенными страницами из всего наследия Лавкрафта.