Weird-реализм: Лавкрафт и философия - Грэм Харман

class="p1">«Сам не зная почему, путешественник не решается спросить дорогу у одиноких скрюченных фигур, сидящих на полуразвалившихся крылечках или работающих на покатистом лугу посреди разбросанных там и сям камней. Эти фигуры выглядят столь тихими и скрытными, что сразу чувствуешь присутствие чего-то угрожающего, от чего лучше держаться подальше» (DH 370; ДУ 165 — пер. изм.).

Это фрагмент блестящего двухстраничного введения к рассказу. В отличие от множества подобных пассажей Лавкрафта, этот чисто атмосферный: нет никаких указаний на то, что «одинокие скрюченные фигуры», населяющие сельский Массачусетс, как-то связаны с иномирными созданиями, или что они являются гибридами, среди предков которых числятся таковые создания, как в Инсмуте. Тем не менее этот пассаж намекает, что с этой местностью что-то глубоко не так и это делает ее подходящим домом для того ужаса, который вскоре развернется в Данвиче.

«Сам не зная почему, путешественник не решается спросить дорогу...» (DH 370; ДУ 165). Спросить дорогу — далеко не всегда первая потребность путешественника, но Лавкрафт уже дал понять, что в этих местах можно оказаться, только если «сбиться с пути на развилке дорог» (DH 370; УД 90). Следовательно, понадобится помощь в отыскании направления, однако подойти к загадочным фигурам вы не решитесь. Подобно «духу этого создания» и «общему впечатлению», проглядывающему за конкретными зоологическими характеристиками идола Ктулху, эти смутные фигуры выглядят угрожающими не в силу какого-то исчерпывающего списка внешних качеств, а благодаря зыбкому ощущению их реальности, более глубокой, чем все поверхностные качества. Но эту тему мы уже обсуждали прежде. Ключ к данному пассажу в следующем. Ускользающая зловредность обычно возникает у Лавкрафта только в связи с конкретными чудовищами, или идолами, или омерзительными персонажами, или группами таковых. Но здесь целая часть Массачусетса кажется пропитанной зловещей атмосферой, несмотря на ее второстепенную связь с событиями, разворачивающимся исключительно в Данвиче. Это первая лавкрафтовская попытка создания «weird-географии», «weird-антропологии» или «weird-социологии». Но далеко не последняя.

Здесь антропологическая тема продолжается и составляет одно из главных фоновых обстоятельств истории. В упадочном порте Инсмута биологическая дегенерация была следствием сомнительных кровосмешений между людьми и подводными тварями, уже затронутыми собственной дегенеративностью — они и не рыбы, и не жабы. Здесь же, в Данвиче, ответственность за интеллектуальное и физическое вырождение населения лежит, по-видимому, только на самих людях; более того, все запретные кровосмешения происходили, по-видимому, исключительно внутри белых семей. Лавкрафт делает эту картину отвратительного локального распада объемной и драматичной, отказываясь рисовать ее слишком широкими мазками. Мы узнаём, что не все жители Данвича погрязли в вырождении и тупости. В конце концов, «отцы семейств Уэйтли или Бишопов изредка отправляют своих подросших сыновей постигать науки в Гарвардском или Мискатоникском университетах», и в целом «доморощенная аристократия этих мест... еще как-то удерживается на более-менее приемлемом уровне существования». Но все же эта слабая похвала тонет в критике, поскольку «многие из представителей побочных ветвей их генеалогических древ давным-давно уже погрязли в мерзости и нищете, тем самым лишив себя возможности носить доставшиеся им фамилии с честью и достоинством» (DH 372; УД 93). Такие слова не только дополняют зловещую атмосферу рассказа, но и производят комический эффект, подобно отступлению о дурной архитектуре Провиденса в «Зове Ктулху». В истории, посвященной неведомым созданиям из бездны, угрожающим самой жизни на Земле, наш рассказчик находит время на мелкопоместный снобизм и высокопарные рассуждения о биологическом развитии. Но, хотя обычно подобные пассажи у Лавкрафта имеют расистские мотивы, здесь дело не в межрасовых браках, а только в кровосмешении и инцесте.

Также комична отсылка к «явным признакам умственного и физического вырождения и узкородственных кровных связей», как будто таковые признаки прекрасно известны любому образованному человеку и не нуждаются в дополнительных объяснениях. Формулировать неочевидное как если бы оно было очевидным — еще один частый прием в инструментарии Лавкрафта, и он часто встречается в других контекстах. И снова этот прием переключает наше внимание на самого рассказчика, глубоко погруженного в сложноорганизованные биологические предрассудки, которые большинство людей не принимают всерьез. Как летопись городка может «пропитаться злодействами», тоже не вполне ясно, но рассказчик снова выставляет себя комичным, невзирая на зловещий предмет описания. Убийства и кровосмешения здесь «полускрытые», а другие извращенные и богомерзкие деяния «почти неименуемы». Поскольку простые термины недоступности вроде «скрытый» и «неименуемый» рискуют скатиться в клише, Лавкрафт чувствует потребность в некоторых уточнениях. Называя их всего лишь полускрытыми и почти неименуемыми, он позволяет читателю частично ухватить эти наполовину непроявленные преступления, что парадоксальным образом приближает нас к ним, несмотря на полное отсутствие примеров.

Уилбер Уэйтли вносит нечто новое в рассказы Лавкрафта. В истории Ктулху все персонажи, предположительно являющиеся людьми, являются ими на самом деле, и у нас нет оснований для подозрений физиологического характера. Хотя моряки в «Зове Ктулху» служат мишенью для расистских и этнических оскорблений, они тем не менее являются людьми, как бы низко на тотемном столбе социальной и генетической иерархии рассказчик ни помещал их. В «Цвете иных миров» сияние в колодце обессиливает и разрушает семейство Гарднеров, однако и они стопроцентные люди. Но в случае Уилбера Уэйтли мы видим зарождение мотива, который затем станет одним из классических у Лавкрафта: существо, притворяющееся человеком, но скрывающее в себе куда более тёмную сущность. В рассказах Лавкрафта голос чаше всего является первым признаком того, что с претензией персонажа на человеческую природу что-то не так. Как шутливо формулирует Уэльбек, «когда персонаж, кладя руки на стол перед вами, издает слабый присасывающийся звук, вы знаете, что находитесь в рассказе Лавкрафта; так же, когда вы различаете в его смехе призвук клохтанья или причудливое стрекотание насекомого» [80].

Другие элементы этого пассажа тоже классически лавкрафтианские. Странность голоса Уилбера «смутно относится» к неким характеристикам, а не четко отождествляется с ними. В повседневной жизни мы различаем в человеческом голосе широкий спектр