Загадка Заболоцкого - Сара Пратт

class="p1">Художник-авангардист полагал, что его знание об убийстве Бога, и особенно участие в нем давало ему демиургическую, магическую власть над миром, и был убежден, что, выходя таким образом за пределы мира, он откроет законы, управляющие космическими и социальными силами. Затем он возродит себя и мир, овладев этими законами, как инженер [Groys 1992: 64] [114].

Кресты, иконографические схемы и другие аллюзии, являющие религиозное наследие авангарда в изобразительном искусстве, возможно, очевидны не сразу, но они видимы уже благодаря самому характеру этого вида искусства. Представление о том, что эти аллюзии символичны, считается самоочевидным. С другой стороны, аналогичные элементы в области литературы могут залегать настолько глубоко, что вообще ускользают от внимания, а если и воспринимаются, то только в качестве метафоры, которую можно отбросить. Писателей-авангардистов гораздо легче воспринимать как иконоборцев, каковыми они себя провозглашают, чем как носителей русской православной традиции.

На первый взгляд кажется, что ОБЭРИУ имеет дело с религией лишь самым поверхностным образом, в духе насмешек над буржуазией. Например, Хармс как-то включил чтения из жизни святых в перечень абсурдных театральных действий в плане спектакля в Ленинградском Союзе поэтов:

В другой раз Хармс написал программу ритуала «Откидыванья», возможно, связанную с экзорцизмом. В ритуале религиозные элементы сочетались с изобилием абсурда, и исполнять его нужно было в тюлевых масках [116]. Выглядело это следующим образом:

Заболоцкий же в сборник «Столбцы» 1929 года, свой главный вклад в авангардную поэзию, вводит двух довольно жалких «попов», причем одного из них – с гитарой, и пародийную мольбу к святой Параскеве Пятнице. Асбурд у него не так сильно выражен, но вкусам публики был нанесен чувствительный пинок [117].

В Декларации ОБЭРИУ религия не подвергается насмешкам заметным образом, но и не используется для самоутверждения. Это контрастирует с литературными кредо Андрея Белого («Символизм»), Александра Шевченко («Неопримитивизм»), Виктора Шкловского («Воскрешение слова») и Александра Туфанова («К зауми»). Все перечисленные авторы с помощью религиозной терминологии подчеркивают серьезность своей цели и моральный долг. А. Белый утверждает, что символизм – это «религиозное вероисповедание со своими догматами», а Шевченко начинает фразой: «Мы, исповедующие неопримитивизм как религию художника, говорим…». Шкловский в названии своего манифеста указывает на главную доктрину православного христианства, воскресение, имея в виду возвращение к жизни смысла слова. Туфанов же идет еще дальше, ища не «воскрешения слов», но «воскрешения функций фонем» [118].

Действительно, на первый взгляд Декларация ОБЭРИУ – еще один пережиток левого, футуристического наследия советской культуры, как и «Три левых часа» вначале воспринимались как очередное футуристическое представление, или «вечер». Основной раздел декларации начинается с утверждения: «Громадный революционный сдвиг культуры и быта, столь характерный для нашего времени, задерживается в области искусства…» [ОБЭРИУ 1928]. Слово «сдвиг», в частности, сближает ОБЭРИУ с футуристами в части их склонности к «сдвигам» (например, концепция «сдвигологии» А. Крученых) [119].

Далее в Декларации делается попытка продемонстрировать политическую респектабельность группы с помощью риторического вопроса: «Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур, – разве это не реальная потребность нашего времени?» [ОБЭРИУ 1928]. Как в данном отрывке, так и, предположительно, в полном названии ОБЭРИУ – «Объединение Реального Искусства» – прилагательное «реальный» подчеркивает идею практической значимости и наводит на мысль о связи с советской концепцией «социального запроса» в отношении искусства. Это помещает ОБЭРИУ в прогрессивный лагерь, противостоящий символизму с его замкнутой, «аристократической» сущностью, описанной Заболоцким в студенческом эссе. Как призыв к «материалистическому ощущению вещи», так и упоминания «рабочего движения руки» и «реальной потребности нашего времени», казалось, должны были помочь Декларации ОБЭРИУ встроиться в более широкий политический контекст советской культуры.

В то же время прилагательное «реальный» связывает ОБЭРИУ с эстетико-философским представлением о высшей форме реализма, распространенным в среде художников-авангардистов. Здесь можно вспомнить как «Реалистический манифест» Наума Габо и Антона Певзнера, так и «Неопримитивизм» А. Шевченко. Шевченко весьма подробно объясняет разницу между натурализмом и сущностным реализмом такого рода. Он пишет:

Но, несмотря на авангардистскую браваду и реверансы в сторону революционной политики, Декларация ОБЭРИУ в основе своей – глубоко консервативный документ, внимательное чтение которого дает основания предполагать, что члены ОБЭРИУ припадали к источнику религии глубже, чем большинство их коллег и предшественников по литературному цеху. Примечательнее всего то, что Декларация не стремится изменить мир. Скорее, она стремится согласовать наше восприятие c существованием некой высшей реальности. Она призывает нас видеть «профанные» предметы во всем богатстве их метафизического значения. Это значение, возможно, не имеет ничего общего с Христом как личностью и, конечно, имеет мало отношения к православной церкви как учреждению, но тем не менее оно воспроизводит схемы воплощения Христа, преображения и православное богословие иконы.

Структурные параллели с православным богословием в Декларации ОБЭРИУ укоренены так глубоко, что здесь не может быть речи о пародии, опирающейся на явное подражание и цитирование. То, что мы видим, – это одна из форм интернализированных структур православия, что ставит под сомнение сам статус ОБЭРИУ как авангардистской организации, если считать авангард «радикальным вызовом статус-кво» [Malmstad 1996: 153]. Также под сомнением оказываются параллели между обэриутской литературой и западной литературой абсурда с ее тенденцией к экзистенциальному нигилизму.