значимо, поскольку и в Декларации, и в православной литургии оно используется в связи с понятиями очищения и возрождения. В Декларации утверждается: «Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства» [ОБЭРИУ 1928]. Во время православной литургии священник, вернувшись с чашей после причащения в алтарь, благословляет собрание, произнося: «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое». Таким образом, собравшиеся люди, очищенные причащением, становятся достоянием Бога, так же как предмет, очищенный от литературной шелухи «столкновением словесных смыслов», становится достоянием искусства. Кроме того, понимание народа как Божьего «достояния» звучит в отпусте по окончании службы, в традиционных утренних и вечерних молитвенных правилах, а также в молитвах, произносимых в Праздник Воздвижения Креста Господня [Божественная литургия 1960: 116, 122; Краткий молитвослов].
ПРЕДМЕТНОСТЬ ПРЕДМЕТА В ПРАВОСЛАВИИ, ИДЕОЛОГИИ ОБЭРИУ И В МАНИФЕСТАХ ДРУГИХ ОБЪЕДИНЕНИЙ
Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется.
Даниил Хармс, письмо к К. В. Пугачевой
Пятое значение – есть свободная воля предмета…
Пятое значение шкафа – есть шкаф.
«Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом»
Помимо рассмотренных выше широкомасштабных структурных параллелей с православием и отзвуков литургии, в Декларации ОБЭРИУ представлен более сложный и убедительный набор «богословских» параллелей, в котором отобразилось сходство интеллектуальных механизмов православия и обэриутской идеологии. Самое очевидное сходство связано с почитанием Слова. Как в идеологии ОБЭРИУ, так и в православии Слово функционирует не только как носитель символического значения, но и как конкретная реализация, воплощение смысла. Слово – это одновременно и означающее, и означаемое.
В центре православного почитания Слова находится концепция Христа как Логоса, или как Воплощенного Божьего Слова. Концепция происходит из Пролога Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово». Но если евангелист Иоанн и далее говорит о Божественности Слова, то позднейшие богословы, особенно участники иконоборческих споров, в которых во многом сформировался характер православия, подчеркивают материальный аспект Слова. Так, в своем первом «защитительном слове против порицающих святые иконы» Иоанн Дамаскин пишет:
Ибо не природа плоти сделалась Божеством, но как Слово, оставшись тем, чем Оно прежде было, не испытав изменения, стало плотью, так и плоть воспринята Словом, не потерявши того, что она есть, лучше же сказать: будучи соединенною с Словом в ипостась (то есть со Христом как Логосом) [Иоанн Дамаскин 1913: 394].
Православное богословие настаивает на различии между вещественной иконой и святой личностью, прообразом изображения, но рассматривает их как существенно взаимосвязанные. Согласно аргументации в защиту икон преподобного Феодора Студита, образ всегда непохож на первообраз по своей сущности, но похож на него по своей ипостаси и по имени. Именно Ипостась Воплощенного Слова, а не Его Божественная или человеческая природа изображается на иконах Христа [149].
Понимание двойственной функции Слова пронизывает Декларацию ОБЭРИУ, но более четко оно выражено в индивидуальных работах Хармса. В одном из писем Хармса К. В. Пугачевой встречается довольно ошеломляющее заявление:
Великая вещь «Божественная комедия», но и стихотворение «Сквозь волнистые туманы пробирается луна» – не менее велико. Ибо там и там одна и та же чистота, а следовательно, одинаковая близость к реальности, то есть к самостоятельному существованию. Это уже не просто слова и мысли, напечатанные на бумаге, это вещь, такая же реальная, как хрустальный пузырек для чернил, стоящий передо мной на столе. Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется. Вот что могут сделать слова! [Хармс 1988: 483–484] [150]
«Слова и мысли, напечатанные на бумаге» – это рукотворное средство передачи смысла, в то время как слово-вещь приближается к «самостоятельному существованию», и при желании им можно разбить окно.
Более обстоятельно эта мысль изложена в работе «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом», написанной годом раньше, чем Декларация ОБЭРИУ. Основное внимание произведения сосредоточено исключительно на отношениях между словом, предметом и наблюдателем. Играя на обэриутском лозунге «Искусство как шкаф», Хармс утверждает: «Слово шкаф и шкаф – конкретный предмет существуют в системе конкретного мира наравне с другими предметами, камнями и светилами. Слово – шкаф существует в системе понятий наравне со словами: человек, бесплодность, густота, переправа и так далее». [151]
Опять-таки, слово одновременно передает идею и является конкретным предметом само по себе.
Следуя примеру Хармса, Декларация ОБЭРИУ исходит из предпосылки, что слово функционирует в «системе конкретного мира» (царство означаемого) и в «системе понятий» (царство означающего). Оно выражает некую идею, но покрыто шелухой или позолотой, которые можно снять, и оно конкретно настолько, что становится ощутимым. Декларация наставляет читателя воспринимать поэзию Заболоцкого не только глазами и ушами, но и осязать пальцами [ОБЭРИУ 1928].
При первом рассмотрении можно утверждать, что аналогичная концепция слова как означающего и означаемого лежит в основе большинства авангардных языковых теорий, включая кубофутуристское представление о «самоценном, самовитом слове» и «слове как таковом» [152]. Смысл этих формулировок, однако, опирается на утопическое стремление футуристов создавать не только новые слова (прежде всего в форме зауми), но и целый новый мир. «Самовитое слово», как бы внушительно ни звучало это определение, в конечном итоге зависит от усилий человека-поэта, который, пусть это и кажется анахронизмом, принимает на себя романтическую роль Творца, равного Богу. «Искусство – не копия природы, – хвастает Маяковский, – и задача – “коверкать” природу так, как она фиксируется в различном сознании» [153]. Удивительно, что утверждение Маяковского практически полностью соответствует символистскому отношению к миру, по крайней мере такому, каким его понимал Заболоцкий в студенческом эссе о символизме. Для символиста, утверждает студент Заболоцкий, «…вещь не приемлется в своем бытии, но содержание ее, присутствующее в познающем субъекте, подвергается воздействию субъективности его познания» [Грищинский, Филиппов 1978: 185]. В отличие от Маяковского и в отличие от гипотетического символиста у Заболоцкого, Декларация ОБЭРИУ принимает и слово, и мир как данность, стремясь лишь переделать отношение человека к ним. ОБЭРИУ считает художника скорее передатчиком, чем творцом истины.
Формалисты в своем отношении к слову также являются предшественниками ОБЭРИУ, по крайней мере до некоторой степени. В этом нет ничего удивительного. Члены обеих групп и их окружение совместно участвовали в литературно-художественных мероприятиях, а также задумали совместно выпустить два сборника, – но до публикации дело не дошло. Была, конечно, и злополучная несостоявшаяся прогулка на моторной лодке с Лидией Гинзбург, связанной с формалистскими кружками, которая стала источником вдохновения для «Драматического монолога с примечаниями» Заболоцкого [154].
