Лихачев 1991; Goldstein 1993; Goldstein 1983; Македонов 1968; Турков 1966; Karlinsky 1973; Masing-Delic 1992; Masing-Delic 1987; Masing-Delic 1974] [183]. Это авторское «я» – современный юродивый. Учитывая антирационалистическую позицию юродивых и их причастность к религиозной жизни (что будет более подробно обсуждаться далее), такая характеристика неизбежно влечет вывод, что поэзия Заболоцкого – контрреволюционная бессмыслица.
Критик Е. Ф. Усиевич, например, в статье «Под маской юродства» обвиняет молодого поэта в «наигранном юродстве» и «мнимой наивности», заключая: «Нужно сорвать с Заболоцкого эту маску блаженного, оторванного от коллектива…» [Усиевич 1933: 90–91]. Схожим образом критик В. Ермилов, озаглавивший свою рецензию «Юродствующая поэзия и поэзия миллионов», утверждает, что Заболоцкий использует личину юродивого, чтобы замаскировать свои симпатии к кулакам и антипатию к колхозам и социализму [184]. В рецензии некоего С. Розенталя утверждается, что «юродствующая поэзия» Заболоцкого «имеет определенно кулацкий характер». Пародия на «Торжество земледелия» Заболоцкого, написанная неким Михаилом Голодным, озаглавлена «Поэту юродивых» [185].
Из всех злопыхательств в адрес Заболоцкого наибольшей проницательностью отличается рецензия А. Селивановского, написанная для журнала с говорящим названием «На литературном посту». «Итак, во имя чего же юродствует Заболоцкий?» – вопрошает воинственный критик. С неодобрением он замечает, что Заболоцкий «“остраняет” свою поэтическою работу, создавая в ней иллюзию “детскости” и лишая ее каких бы то ни было внешних признаков разума, сознания, осознанного тематического замысла». Более того, пишет он, поэт «пытается обновить смысл поэтического слова, разгружая последнее от нагрузки мысли. Смысл у Заболоцкого становится бессмысленным». Все это, зловеще заключает он, «издевательство над социализмом» (курсив в оригинале) [Селивановский 1929]. Ярость, однако, не мешает А. Селивановскому нащупать многие из ключевых элементов, провозглашенные в Декларации ОБЭРИУ и реализованные в обэриутском искусстве: остранение путем «столкновения словесных смыслов», склонность к примитивизму, отказ от рассудка и логической последовательности, попытка оживить слово, удалив шелуху обиходного смысла и создав «бессмыслицу».
Тема хоть и не юродства как такового, но безумия возникает в рецензии критика А. Горелова, который, демонстрируя эрудицию, использует как эпиграф высказывание Демокрита: «Нет ни одного поэта без некоторого безумия», на которое сам и возражает: «Прочти древнегреческий философ стихотворение Заболоцкого, он все же признал бы, что такая порция безумия в творчестве одного поэта слишком обременительна» [Горелов 1930].
Даже критики, не связанные марксистской идеологией, иногда приходили к аналогичным выводам. Говорят, что поэт Ходасевич предположил, что Заболоцкий «может быть, чистосердечный кретин» [186] [Ходасевич 2010: 307]. Владимир Набоков высказался в своей оценке более сдержанно: «Заболоцкий отыскал третий способ письма, его лирический герой – законченный кретин, что-то лепечущий во сне, ломающий слова, играющий с ними, как полубезумец» [187]. И, конечно же, известно удивление дружившей с Заболоцким Лидии Гинзбург: «Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром, и почти неестественно чистеньком» [Гинзбург 1989: 81].
Сочетание сомнительного душевного здоровья и того, что воспринимается как антисоциалистическая сатира, снова заставляет вспомнить о некоторых параллелях между Заболоцким и Платоновым. По замечанию российского исследователя С. Г. Бочарова, «некое объективное юродство» связывает Платонова и Заболоцкого [Бочаров 1971: 331]. Как и Заболоцкому, Платонову досаждало узрение читателями сатиры там, где ее не было, а также их нелестные отзывы о явно ограниченных умственных способностях и нравственных качествах созданных им персонажей. В письме Горького о романе Платонова «Чевенгур» эта мысль ясно выражена. Примечательно, что «Чевенгур» был написан всего годом раньше публикации «Столбцов», и его действие также относится к периоду новой экономической политики. «При всей нежности вашего отношения к людям, они у вас окрашены иронически», – пишет Горький. Они «являются перед читателем не столько революционерами, как “чудаками” и “полоумными”. Не утверждаю, что это сделано сознательно, – добавляет он. – Однако это сделано, таково впечатление читателя» [188].
Подобным же образом воспринималось и своеобразие кумира Заболоцкого, Хлебникова. Как и ранний Заболоцкий, Хлебников воспринимался некоторыми как «безличный» поэт, в чьих произведениях отсутствует лирический герой. Но в то же время читатели были вынуждены признать, что его видение весьма необычно. По выражению Мандельштама, «Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе – железнодорожный мост или “Слово о полку Игореве”» [Мандельштам 1967–1981, 2: 348]. Заболоцкий тоже был похож на «идиотического Эйнштейна», гения относительности, который не различал вещей в свете старых законов времени и пространства. Действительно, обэриутов, наряду с Платоновым и прочими, называли «писателями новой эйнштейновской эпохи, которых ограничивал режим, жестко привязанный к [старым] эвклидовым принципам» [Carrick 1993: 305].
Несмотря на очевидную идеологическую паранойю, обвинения в юродстве со стороны Селивановского и прочих улавливают сущностное, с точки зрения обэриутской идеологии, свойство лирического героя «Столбцов». Если традиционный «Христа ради юродивый» соединяет русскую массовую культуру и православную церковь, то дурак Заболоцкого, как мы увидим, соединяет повседневную мещанскую жизнь с высшими принципами обэриутской идеологии, которые, в свою очередь, связаны с православным богословием.
С точки зрения традиционного культурного понимания, юродивый совершает акт крайнего самоуничижения, отказываясь не только от места в «нормальном» человеческом обществе, но и от своего разума, рационального «я». Подобно православному апофатическому богословию (познанию Бога в терминах того, чем Он не является), которое так сильно повлияло на «бессмыслицу» Хармса и прочих обэриутов, юродство свидетельствует о православном недоверии к человеческому рационализму. Из-за странных действий юродивых их поносят и смеются над ними, но благодаря этому самопожертвованию он уподобляется Христу. Он получает право обличать грехи других и, по мнению некоторых, дар пророчества [189]. Так, в пушкинском «Борисе Годунове» юродивый Николка пользуется почтительным вниманием напуганного царя, но в то же время над ним издевается группа мальчишек. Юродивого Гришу в «Детстве» Толстого почитает мать рассказчика, чью смерть Гриша, кажется, предсказывает, но отец рассказчика презирает его.
Рассуждения российских ученых Дмитрия Лихачева и Александра Панченко пугающе похожи на обличения критиков в адрес Заболоцкого, хотя они и преследуют совершенно иные цели. По их утверждению, носители традиции «русского смеха», в том числе юродивые, создают «мир нарушенных отношений, мир нелепостей, логически не оправданных соотношений». Но затем исследователи, далекие от того, чтобы порочить мир юродивых, добавляют, что это мир «свободы от условностей, а потому в какой-то мере желанный и беспечный» [Лихачев, Панченко 1976: 3]. Кроме того, Д. Лихачев отмечает, что древнерусский юмор стремится «обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета» [Лихачев, Панченко 1976: 26, 20]. Таким образом, юродивый, особый случай в царстве «русского смеха», «видит и слышит что-то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости». Его мир «возвращен к “реальности”» – а
