class="a">[196] Каким бы ни было «настоящее» название, источники сходятся во мнении, что прототипом для своего поэтического произведения Заболоцкий избрал конкретный бар на Невском возле Детгиза.
Второе стихотворение, «Обед», было впервые опубликовано в 1928 году в «Ленинградской правде» без двух последних строф и в полной версии вошло в подборку стихов, которая должна была стать вторым опубликованным сборником Заболоцкого. Пробный оттиск тиража был уже готов и запланирован к выпуску, но из-за роста политического давления печать была внезапно отменена. Стихотворение «Обед» было предано забвению до конца жизни поэта [Заболоцкий 1972, 2: 32, 293] [197]. Приготовление супа в нем описывается в манере, непривычной для кулинарных книг, – здесь задействовано напряжение между планами материальной и духовной реальности. Кроме того, описана «жизнь» различных форм материи, так же как в стихах, которые будут обсуждаться в шестой главе, и так же, как в «Прощании с друзьями», где мертвых товарищей поэта по ОБЭРИУ под землей встречает «жук-человек» с фонариком, и они становятся «братьями» «корней, муравьев, травинок, вздохов, столбиков из пыли». «Обед» здесь служит пробным камнем, поскольку в стихотворении особенно ярко выражены темы и методы Декларации ОБЭРИУ, как явные, так и подразумеваемые, используемые в других стихах разных периодов.
«Красная Бавария» и «Обед» значительно различаются. «Красная Бавария» имеет дело с литературными вопросами и является реакцией Заболоцкого на символизм, в частности, на стихотворение Блока «Незнакомка» 1906 года. Поскольку сюжет «Красной Баварии» – пьяный бедлам, то и лирический герой представляет собой юродивого в самом антисоциальном варианте, и социальные условности он презирает вплоть до распутства и богохульства. Стихотворение «Обед», помимо того что это весьма странно записанный рецепт супа, трактует вопросы онтологии и эпистемологии. Оно представляет собой обэриутскую версию евхаристии и исследует связи между животными, растениями и минералами. Принимая во внимание этот мощный богословский подтекст, юродивый здесь являет весьма своеобразное ви́дение, характеризующееся пафосом и даже трагедией.
ПОЭТИКА СИМВОЛИСТА И ОБЭРИУТСКОЕ ОПЬЯНЕНИЕ: ЮРОДСТВУЮЩИЕ ПОЭТЫ И ПРИРОДА РЕАЛЬНОСТИ В «НЕЗНАКОМКЕ» БЛОКА И «КРАСНОЙ БАВАРИИ» ЗАБОЛОЦКОГО
…самая эта жизнь шагает сейчас «от пленума к пленуму», а по Заболоцкому – она идет от бутылки к бутылке. У нас она движется от электростроя к электрострою, а по Заболоцкому – от пивной к пивной.
П. Незнамов. Система девок // Печать и революция. № 3. 1930
Многие литературоведы, от Ю. Тынянова до Г. Блума, отмечали влияние принципов реакции и трансформации на историю литературы: авторы реагируют на наследие предшественников и стараются трансформировать имеющийся материал таким образом, чтобы их собственное творчество выглядело более оригинальным и более верным природе искусства. Даже молодой Заболоцкий в студенческом эссе «О сущности символизма» риторически вопрошает: «Но не в том ли и заключается своеобразная литературная преемственность, что каждое последующее литературное движение обрабатывает предшествующее, вводя на первый план оригинальные положения и литературные формы?» [198] Неудивительно, что и ОБЭРИУ последовало этой же схеме. ОБЭРИУ реагировало не только на революционные литературные группы, в стремлении превзойти которые провозгласило себя «новым отрядом левого революционного искусства» [ОБЭРИУ 1928], но и на более раннее движение, все еще влиявшее на литературную жизнь, а именно на символизм.
Стоит вспомнить, что по ученическим стихам Заболоцкого («Сердце-пустырь», «Небесная Севилья» и «Но день пройдет печален и высок…») его вполне можно было счесть почти символистом. Но уже несколько лет спустя Декларация ОБЭРИУ обрушилась на литературный мир, «замусоренный языками множества глупцов, запутанный в тину “переживаний” и “эмоций”». Авторы Декларации заключили эти слова в кавычки, иронизируя по поводу взвинченной эмоциональности, столь ценимой символистами и их эпигонами. Возможно, вслед за Мандельштамом авторы Декларации завуалированно высмеяли сомнительную мужественность символистов, заявив о необходимости возрождения конкретных, «мужественных» форм, причем в семантической близости с весьма заметными в том же разделе словами «холостить» и «бессильный», брошенными в сторону футуристов [ОБЭРИУ 1928]. Мандельштам, как отмечалось ранее, провозгласил превосходство акмеизма в силу его «мужественной воли к поэзии», носитель которой – человек, «не сплющенный в лепешку лжесимволическими ужасами» [Мандельштам 1967–1981, 2: 257–258]. Не нужно быть правоверным фрейдистом, чтобы различить в этих высказываниях сексуальный подтекст или признаки эдипова комплекса, на которых завязана теория Гарольда Блума о «страхе влияния».
Заболоцкий начинает битву между ОБЭРИУ и символистами также и в более тонкой манере. Он вызывает Блока на своего рода поэтическое состязание по выпивке, противопоставив «Красную Баварию» «Незнакомке», известному стихотворению Блока о ресторанном виде́нии. Это дуэль между двумя эстетическими теориями – дуэль двух «поэтик» в самом полном смысле этого слова.
Следует напомнить, что ОБЭРИУ выдвигает «универсальный» метод «конкретного материалистического ощущения вещи». Обэриуты призывают публику поближе познакомиться с предметом, «подойти поближе и потрогать», увидеть его очищенным не только от обиходной шелухи, но и от шелухи литературной [ОБЭРИУ 1928]. ОБЭРИУ стремится освободить как предмет, так и человеческое восприятие предмета от ограничений, происходящих от чрезмерного им пользования, чрезмерного знакомства с ним и его автоматизированного восприятия. И, как наиболее четко сформулировано в работе Хармса «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом», обэриуты признают за предметом собственную экзистенциальную идентичность, значение, независимое от воздействия человеческой точки зрения.
Это «материалистическое ощущение вещи», которое, возможно, было выгодно ОБЭРИУ своей кажущейся связью с принципом «научного материализма», также служило косвенным ответом на символистский культ неосязаемых измерений жизни. Рассмотрим, например, утверждение Андрея Белого о том, что искусство ведет к «познанию Платоновых идей» и «должно выражать идеи» [Белый 1969: 31]. Или возьмем блоковское определение роли художника:
…быть художником – значит выдерживать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир, только страшно влияющих на него; в тех мирах нет причин и следствий, времени и пространства, плотского и бесплотного… [199]
Обэриуты же рассматривают искусство как часть конкретной реальности, – вплоть до того, что Хармс пишет о возможности стихотворением разбить окно. И веянию ветра у Блока, и символистскому отрицанию наличного, конкретного, плотского мира противопоставляется отрывистый и напористый тон Декларации ОБЭРИУ, защищающий наличный мир предметов.
Как и следовало ожидать, обэриуты отвергли символистскую концепцию художника. В символизме поэт или художник – посредник для откровения духовных областей, а его «эго», восприятия и ощущения обеспечивают связь с иным миром и служат фильтром, через который художник являет иной мир в искусстве. «Искусство начинается в тот миг, когда художник пытается уяснить самому себе свои темные, тайные чувствования, – пишет Брюсов. – Где нет этого уяснения, нет художественного творчества. Где нет этой тайности в чувстве, нет искусства» [Брюсов 1969: 28]. Если символистское искусство опирается на «тайность чувства» художника, искусство ОБЭРИУ служит
