отправился на половину фрейлин и в полутьме коридора принял старую княжну Варвару Михайловну Волконскую за ее молоденькую горничную Наташу, которую и кинулся целовать. Старушка была в ужасе, ее насилу успокоили, ссылаясь на сумрак [219].
Тогда же юный наглец написал пострадавшей княжне эпиграмму по-французски: «Мадемуазель, вас очень легко принять за сводню или за старую обезьяну, но за грацию — Бог мой — никак».
Кажется, что Волконскую пригвоздили к позорному столбу, назвав «старой обезьяной». Но «сводня» — еще хуже, это слово намекало на роль, которой бедняжка никогда не играла, помогая лицейским «пострелам» проникнуть к молоденьким фрейлинам. Вспомним, в послании «К вельможе»: «И ты встревоженный в Севиллу полетел». Ради размера Севилья превратилась в «Севиллу», там описано свидание:
О, расскажи ты мне, как жены там умеют
С любовью набожность умильно сочетать,
Из-под мантильи знак условный подавать;
……………………………………………………………………….
Как златом усыплен надзор суровой тетки…
Последняя и есть «сводня». «Севильской графиней» названа в «Паже…» возлюбленная юноши. Тогда же, в 1830 году, в общем потоке воспоминаний написано:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном,
Объята Севилья
И мраком и сном.
……………………………….
Шелковые петли
К окошку привесь…
Тайное свидание, под стать тому, что Лизавета Ивановна, вдали от Испании, назначила Германну в доме графини. «Севильской графини»? Назвав княжну Волконскую «сводней», Пушкин намекал на куда более высокий предмет сводничества, чем фрейлины: «Прозерпине смертный мил».
Не зря император пришел в бешенство, хотя и сдержал себя, выговаривая директору Царскосельского лицея Егору Антоновичу Энгельгардту: «Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблочки… но теперь уже не дают проходу фрейлинам моей жены». Кстати, «наливные яблочки» — намек на тех же фрейлин. «Бледный Плутон» из Тартара ездил к нимфам.
Намек на «темные переходы» сохранился в разных стихах Пушкина. Например, в «Евгении Онегине»:
В те дни — во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Вероятно, у музы в тот момент было лицо Елизаветы Алексеевны. В черновике к «Гавриилиаде» появится:
Вы помните ль то розовое поле,
Друзья мои, где красною весной,
Оставя класс, резвились мы на воле
И тешились отважною борьбой?
«Розовое поле», на котором борются и катаются отроки, равно «своду… порфирных скал», которые поведут к порфиру из стихотворения «Клеопатра»:
Когда на небо мрак находит,
Она одна с тоскою бродит
В своих садах, вокруг озер.
Или по темным переходам
Она заходит…
В покои тайные дворца,
Где ключ угрюмого скопца
Хранит ей отроков невольных…
У Клеопатры гарем из юношей. О близости этого образа с Екатериной II мы уже говорили. Теперь в нее переродилась Елизавета Алексеевна: «Под сенью пурпурных завес / Блистает ложе золотое». «Невольные отроки» — лицеисты. «Угрюмый скопец», который держит их под замком, — сам император Александр I. Вот какие фантазии витали в голове у скромного лицеиста.
Упрекая княжну Волконскую в сводничестве, Пушкин имел в виду, конечно, не себя, а передававшуюся на ухо историю кавалергардского ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, который был близок с императрицей в 1803–1807 годах и даже называл ее в записках своей «маленькой женушкой». Сохранились фрагменты дневника Елизаветы Алексеевны, описывающие это чувство. Охотникова же называли и отцом ее второй, умершей в младенчестве дочери [220].
В смысловом созвучии с французской эпиграммой про «старую обезьяну» стоит и эпиграф ко второй главе «Пиковой дамы», посвященной судьбе Лизаветы Ивановны:
«— Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок?
— Что делать, сударыня? Они свежее».
Принято вспоминать о письме Дениса Васильевича Давыдова поэту от 4 апреля 1834 года: «Помилуй, что за дьявольская память! — Бог знает когда-то на лету я рассказал тебе ответ мой М. А. Нарышкиной на счет камеристок, которые свежее, а ты слово в слово поставил это эпиграфом» [221]. Полагаем, что в данном случае имело место удачное переплетение ситуаций — из-под одной фразы просвечивает другая. Тем более что Мария Антоновна Нарышкина, многолетняя любовница императора Александра I, фактически его вторая семья, — неудачная, на взгляд поэта, альтернатива законной супруге.
Таким образом, и слова Давыдова в какой-то мере намекают на Елизавету. В последней часто подчеркивали ее не женскую, а именно девичью сущность: стыдливость, испуг, отвращение к телесному миру. Свежесть, наконец.
Теперь посмотрим, как звучит эпиграф, с учетом высоких имен упомянутых дам. Нарышкина: «Вы, кажется, решительно предпочитаете граций?» Давыдов: «Что делать, сударыня, они свежее». Пушкин, имея в виду Нарышкину: «Вас очень легко принять за… старую обезьяну». Грубо? «Вели она — весь мир обижу».
Дерзкая выходка юного поэта произошла на именины императрицы — 5 сентября. Александр I был слишком хорошо осведомлен о любовной символике своего времени, чтобы не понять, что поцелуй фрейлине — страстное признание госпоже.
Позже за «Вольность» и другие «пьесы» подобного содержания юноше грозила Сибирь или Соловецкий монастырь. Хлопотали и Жуковский, и Карамзин, который дошел до самой государыни. Считается, что Елизавета Алексеевна уговорила мужа-императора заменить Сибирь на Молдавию.
Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в Царство Вечно
Паладина своего.
Богоматерь, помогая «рыцарю бедному» попасть в рай, делает нечто обратное Прозерпине — та открывает дорогу из Аида, «Мария Дева, Матерь Господа Христа» впускает в Небесное Царство. Своего рода синхронность этого движения показывает связь стихов.
В обоих случаях речь не только о Богородице или в противоположность о языческой богине, а об одной и той же земной женщине, которая поворачивалась к поэту разными гранями — и святостью, и адским жаром мятежа.
О духовности Елизаветы Алексеевны много писали. Для мальчика она «видом величавая жена». Но юноша уже знает, что та может «с любовью набожность умильно сочетать». Образ супруги Александра I с самого начала не был у Пушкина однозначен. В народе ее считали «сироткой», сочувствовали, как лицу «страдательному». Похоже на бедную воспитанницу. Между тем, Елизавета могла быть и «мощной», как Киприда, и опасной, и благодетельной, спасая «смертного» юношу.
«Действительно тиран»
Пушкин будет вспоминать по-настоящему «утаенную любовь» к Елизавете Алексеевне и в Одессе, и в Михайловском, и позднее, уже женившись. Многие его произведения, привычно адресуемые дамам с известными именами, например, Воронцовой или Марии Волконской, скрывают иной образ…
А потому есть смысл поговорить об этой — самой красивой из русских цариц. Без нее в рассказе о «Пиковой даме» трудно обойтись,
