стороны мужского персонажа – будь то страдание от безответной любви или восторг от вожделенной страсти. С женщинами же дело обстоит иначе, о чем говорит более сильная физическая реакция Веры Павловны на ситуацию с любовным треугольником и что подтверждается литературными примерами. Читая поэму Николая Некрасова «Коробейники» (1861), Вера Павловна признается мужу, что ее особенно трогает описание тоски девушки Кати по отсутствующему возлюбленному. Это замечание провоцирует продолжительную дискуссию на тему физиологических и социальных различий между полами, проявляющихся в том числе и в реакции на эмоциональные потрясения. В ходе этой дискуссии Кирсанов оспаривает широко распространенное представление о врожденной физической хрупкости женщин – аргумент, который часто использовался во времена Чернышевского мыслителями, стремившимися обеспечить «естественную», научную основу для своей антифеминистской по сути программы. Один из таких мыслителей, выдающийся французский историк Жюль Мишле, чей взгляд на женщину как на существо, больное от природы, подвергся активным нападкам «Современника», в своем труде «Женщина» («La femme», 1859) ссылается на профессиональный авторитет «ученого-анатома», слова которого цитирует: «Если бы знали, как нежны у женщины эти мускулы, как слабы у нее нервы движения и, напротив того, как развиты нервы чувствительности!» [Мишле 1997: 267] [283]. Как бы отвечая на этот аргумент, выдающийся физиолог Кирсанов утверждает, что и статистика (факт большей продолжительности жизни женщин), и физиология опровергают это предположение и что на самом деле женщины сложены сильнее мужчин: «Вероятно, у женщины нервы эластичнее, имеют более прочную структуру, а если так, они должны легче и тверже выдерживать потрясения и тяжелые чувства» [Чернышевский 1939–1953, 11: 254]. Если на практике мы видим обратное, объясняет Кирсанов, то это потому, что телосложение человека во многом зависит от психической предрасположенности, которая в свою очередь формируется под влиянием социальных условий и стереотипов, а они не способствуют формированию образа сильной женщины. «Это – сила предубеждения, дурная привычка, фальшивое ожидание, фальшивая боязнь. <…> Женщинам натолковано: „вы слабы“ – вот они и чувствуют себя слабыми, и действительно оказываются слабы» [там же] [284]. Когда Вера Павловна интересуется, почему после разлуки с мужем она похудела и побледнела, а он, утверждавший, что любит ее так же глубоко, никак не изменился физически, его ответ вновь связывает проблему физической слабости с социальными факторами: «Я довольно легко выдерживал борьбу потому, что мне некогда было много заниматься ею. <…> Надобно было заниматься больными, готовиться к лекциям» [там же: 255]. Другими словами, обостренная физическая реакция женщин на эмоциональные переживания обусловлена не слабым телосложением, а маргинальным положением в обществе, которое не дает им возможности занять свои мысли. Важно отметить, что ранее, борясь со своими чувствами к Кирсанову, Вера Павловна пыталась «вылечиться», как она сама прямо говорит, более активным участием в делах своей швейной мастерской, но это отвлекло ее лишь на время. Смущенная очевидностью своих душевных страданий, проявившихся в этом инциденте, Вера Павловна в конце концов поймет, что ей нужно дело, которое поглотит все ее существо, включая эмоциональный мир, и решит начать медицинскую карьеру. Таким образом, героиня Чернышевского присоединяется к мужским персонажам в их протесте против любви как болезни, изменив свое социальное положение в патриархальном обществе.
В трактовке эмоциональности человека Чернышевский значительно отличается от своих предшественников: Герцена, который придавал огромное значение «природному детерминизму», опираясь на понятия «конституции» и наследственности, и даже Гончарова, который, несмотря на свою склонность объяснять эмоции социальными факторами, отдал дань традиции врожденной хрупкости женщины в описании истерии Юлии. Физиология играет чрезвычайно важную роль для Чернышевского в его монистическом видении психики, но он также добавляет важный социальный элемент в этиологию любви как болезни и других эмоциональных страданий. Это социальное влияние, что важно, – не случайные обстоятельства развития индивида (как в случае с Александром Адуевым), оно заложено в структуре общества в целом. Люди, и особенно женщины, как ясно дает понять Кирсанов, не запрограммированы на страдания своей биологической «организацией», они страдают в силу внешних ожиданий, которые интернализируют. «Что делать?» деконструирует как литературную традицию любви как болезни (Некрасов), так и физиологические аргументы, оправдывающие это понятие (например, доводы Мишле и Прудона), и раскрывает исключительно социальные и идеологические корни любовной болезни как «женского недуга».
Отрицание Кирсановым физиологического объяснения социального неравенства между полами перекликается с разговором в начале романа, в ходе которого Вера Павловна изобличает понятие женственности как социальной конструкции. В этой сцене она и Лопухов обсуждают свою будущую жизнь после «освобождения из подвала» через фиктивный брак («подвал» – тягостная обстановка родительского дома Веры Павловны и ее угнетенное положение). После полушутливого замечания Лопухова: «В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли», – Вера Павловна взрывается:
Ах, мой милый, скажи: что это значит эта «женственность»? Я понимаю, что женщина говорит контральтом, мужчина – баритоном, так что ж из этого? Стоит ли толковать из-за того, чтоб мы говорили контральтом? <…> Зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой милый? [там же: 90]
Таким образом Вера Павловна отвергает физиологическое различие между полами (выраженное в противопоставлении контральто и баритона) как основу гендерных различий [285]. Характерно, что, когда Вера Павловна сбрасывает навязанную ей «женственность» и начинает выражать то, что называет «мужскими мыслями», она тут же предлагает асексуальную картину их будущего брака: «Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом» [там же]. Этим последним высказыванием она заявляет о своем соперничестве с Кирсановым (нынешним «первым другом» и соседом Лопухова); мужской грамматический род русского существительного «друг» облегчает ее вхождение в гомосоциальный мир двоих друзей. Она даже использует существующие условия совместного проживания Лопухова с Кирсановым как модель для их будущей супружеской жизни. Более того, когда они с Кирсановым встречаются впервые незадолго до свадьбы с Лопуховым, Кирсанов в шутку приветствует ее как романтическую соперницу: «Вера Павловна, за что же вы хотите разлучать наши нежные сердца?» [там же: 101]. Ответ Веры Павловны намеренно размывает значение слова «любить» и тем самым ставит ее отношения с Лопуховым наравне с мужской дружбой: «А сумею ли я любить его, как вы? Ведь вы его очень любите?» [там же]. Такое размытие четких гендерных границ и ролей подчеркивает сугубо социальные корни гендерных различий – убеждение, которое, как мы видели, накладывает свой отпечаток на трактовку Чернышевским топоса любви как болезни [286].
Любовная лихорадка или Atrophia nervorum? Случай Кати Полозовой
Представление Чернышевского о том, что женская предрасположенность к любовным страданиям социально обусловлена, подтверждается примером Кати Полозовой, которая, будучи дочерью миллионера, явно имела все возможности поддаться сильным эмоциям и их разрушительным последствиям.
…когда Кате было 15 лет, он [ее отец] даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки. Тут Катя уже и вовсе отдохнула, ей стал полный простор в доме. А простор для нее значил тогда то, чтобы ей не мешали читать и мечтать. <…> Так, читала и мечтала, и не влюблялась, но только стала она вдруг худеть, бледнеть и слегла [там же: 292] [287].
Природа болезни Кати озадачивает всех, начиная с ее собственного отца и лечащего врача и кончая
