себя даты в письме к столь духовно близкому человеку. Много позднее, в 1937 году, вспоминая первую свою встречу с морем в 1902 году, она без ошибки соотнесла ее с первой «встречей» с Блоком: «Море. Гляжу во все глаза. (Так я, восемнадцать лет спустя, во все глаза впервые глядела на Блока)» («Мой Пушкин»).
Однако истинное «открытие» Блока происходит лишь в 1916 году, являющемся важным рубежом в душевно-духовном росте и в творчестве Цветаевой.
В эссе «Нездешний вечер» (1936) Цветаева описывает литературный вечер в Петрограде в январе 1916 года; описание это не претендует на абсолютную фактическую точность, но нет оснований сомневаться, что свои чувства по отношению к упомянутым в эссе персонажам Цветаева воспроизвела в основном верно.
Эссе начинается фразой: «Над Петербургом стояла вьюга». В тексте его названы присутствовавшие на вечере Есенин, Мандельштам и Кузмин, дважды упомянут отсутствовавший Гумилев и многократно — отсутствовавшая Ахматова. Блок не назван ни разу, причем особенно навязчивым становится его отсутствие в следующем отрывке:
Читают Лёня, Иванов, Оцуп, Ивнев, кажется — Городецкий. Многих — забыла. Но знаю, что читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева — на войне.
Читал весь Петербург и одна Москва.
…А вьюга за огромными окнами недвижно бушует.
Блок в это время находился в Петербурге, и это прекрасно знали присутствовавшие на вечере. Намеренным и странным выглядит отсутствие упоминания о крупнейшем петербургском поэте в самом «петербургском» из воспоминаний Цветаевой, где действие развивается на фоне блоковской стихии — петербургской метели. Неупоминание Блока в таком контексте объяснимо, если предположить, что Цветаева (пользовавшаяся при написании эссе более ранними записями) в 1936 году помнила об особо напряженном своем отношении к Блоку в начале 1916-го, о некоем «табу», наложенном даже на внутреннее произнесение его имени. Это вполне согласуется со свидетельством Цветаевой о том, что «табу» на обращение к Блоку было наложено еще в 1913 году.
Совершенно особое место в эссе занимает Ахматова, перед лицом которой (отсутствующей) героиня и читает свои стихи на вечере. Это подчеркнутое присутствие Ахматовой и отсутствие Блока в сознательной памяти героини знаменательно, поскольку позднее Цветаева неустанно сопрягает их имена. Но однажды Блок все же косвенно упомянут (хотя и не назван по имени) и упомянут в связи с Ахматовой: «Завтра Ахматова теряла всех, Гумилев — жизнь».
Из поэзии, писем и дневниковых записей Цветаевой известно, что в теснейшую личную связь с Ахматовой она ставила Гумилева и Блока, и поэтому под словом «всех» в данном случае надо подразумевать в первую очередь именно их. Правда, это написано в 1936 году, но создается впечатление, что эти «все» (то есть Гумилев и Блок) были соотнесены для Цветаевой с Ахматовой уже в 1916 году. Напомним, что хотя Цветаева рано познакомилась с поэзией Ахматовой и в начале 1915 года посвятила ей одно стихотворение, однако настоящее открытие поэзии Ахматовой и создание посвященного ей цикла стихов падает на июнь — июль 1916 года, то есть непосредственно следует за циклом первых стихов к Блоку (апрель — май 1916).
Предполагаем, что одной из причин, вызывавших особую напряженность в отношении к Блоку, было знакомство Цветаевой с широко распространенным в литературной среде (и имевшим некоторые реальные основания) «мифом» о несчастной любви Ахматовой к Блоку (см. эссе «Поэт о критике», а также: [Жирмунский 1977: 323–325]).
Этот миф Цветаева органично включила в собственную грандиозную мифологию, и боготворимая пара Блок — Ахматова с 1916 года заняла высокое место в ее «личном пантеоне». Восторженно-бережное отношение к Блоку осложнялось подобным же отношением к Ахматовой, и имена эти в дальнейшем постоянно сопрягаются в поэзии, письмах, поступках Цветаевой.
Мы не знаем, какие внешние обстоятельства способствовали тому, что душа Цветаевой в апреле — мае 1916 года раскрылась навстречу Блоку и излилась стихами к нему. Предполагать можно разное. 29 марта Блок приезжает в Москву, где и находится по 6 апреля, общаясь с актерами и поэтами, о чем Цветаева не могла не узнать. В апреле 1916 года выходит первый том «Стихотворений» Блока и его же «Театр». 14 марта в Петербурге происходит значительный по содержанию разговор между Блоком и поэтессой Кузьминой-Караваевой, и об этой встрече Цветаева могла узнать от их общих многочисленных московских друзей. Наконец, 10 апреля три московские газеты публикуют стихи Блока, в том числе недавно написанное «Дикий ветер…», созвучное тогдашним настроениям Цветаевой.
Значительно лучше восстанавливается эмоционально-поэтический фон, на котором возникают «Стихи к Блоку». В феврале — марте, после поездки в Петербург, лирический голос Цветаевой развивается и крепнет, стихи наполняются ощущением полноты и богатства жизни; однако в конце марта — апреле в них резко усиливаются темы одиночества, «богооставленности», своей «греховности» и «гордыни», близости желанной и одинокой смерти, за которой не видится ничего. Темы эти имели глубокие корни в самом строе личности Цветаевой, и их нарастание было мучительным и опасным для нее.
На этом фоне, как луч надежды, вспыхивает «Имя твое…» (15 апреля), а затем в мае создаются и остальные «Стихи к Блоку» («молитвы — к Блоку», как назвал их Брюсов) [Брюсов 1923: 74] — поэтическое воплощение результатов экстатической медитации над образом и стихами Блока. Своим особым внутренним слухом Цветаева услышала в личности Блока некий высший «умысел», прозрела его изначально светлую и «светоносную» природу, ощутила его обреченность и близость трагического конца. Блок стал для нее как бы живым доказательством реального бытия огромного и мощного мира духовности. В кризисное для внутреннего развития Цветаевой время это было воспринято ею как великая благодать и ни с чем не сравнимая поддержка.
Следствием такого «открытия» Блока оказалось стремительное (хоть и растянувшееся надолго) обогащение образного строя ее поэзии. Мир обрел для Цветаевой новые измерения, а в ее творчестве как бы включились новые, ранее не звучавшие регистры.
В лучах, протянувшихся от и через Блока («шли от него лучи»), многие смутные до той поры интуиции Цветаевой кристаллизуются в поэтические образы, и вместе с тем образы, возникшие ранее, приобретают глубину и гораздо большую, чем прежде, выявленность. Проследим пунктирно развитие одного из них.
В «Стихах к Ахматовой» (19 июня — 2 июля 1916) [32] возникает один из важнейших образов цветаевской поэтики:
Ты в грозовой выси
Обретенный вновь!
Ты! — Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне — всея Руси!
(«Златоустой Анне…»)
Кто этот «обретенный вновь»? Если предположить, что речь идет о Боге, вера в которого была утрачена в период 1913–1914 годов, то почему Он назван «Безымянным»? Ведь в течение весны и лета, в частности, в тех же «Стихах к Ахматовой» Цветаева употребляет именования «Бог» и «Господь». Мы полагаем, что речь идет о другом: об образе, бесконечно важном для Цветаевой с детских лет, о том, кого можно было бы назвать личным Гением, Ангелом, Демоном.
Рассказывая
