этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло».
Но возникает подозрение, что это пренебрежительное отношение к собственному мертвому телу обманчиво. Если бы ему действительно было все равно, что с ним сделают после смерти и какие манипуляции будут производить с его мертвым телом, он не делал бы в своих завещательных записках распоряжения об этом с такой настойчивостью. Но это лишь догадки.
Впрочем, в «Детстве» есть и другой взгляд на смерть, но это взгляд не ребенка, а повзрослевшего героя, alter ego самого автора. Здесь рассказывается о смерти старой горничной матери Николеньки Натальи Савишны. Так случилось, что в свое время она не смогла выйти замуж за любимого человека и осталась в девушках, всю жизнь посвятив своим господам. Такой женской участи не позавидуешь, но именно это сделало ее смерть легкой.
Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение…
Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха.
От «Детства» прямой переход к рассказу «Три смерти», написанному в 1858 году. В рассказе три главных героя – барыня, ямщик и дерево. И все трое умирают. Барыня уходит из жизни тяжело, мучительно и, как сказал бы Толстой, «эгоистично». Она, как и Николай Левин, больна чахоткой в последней стадии, но не желает спокойно принять своей участи – терзает близких, заставляет их везти ее в Италию, хотя все понимают, что она и до Москвы не доедет.
В соседней комнате ямской избы, где остановились по дороге барыня с мужем и доктором, умирает ямщик Федор. Умирает тоже тяжело, но спокойно, «не эгоистически», отдавая свои новые сапоги молодому ямщику и только прося его за это поставить на его могиле «камень». «Камня» молодой ямщик не купил (а вот над могилой барыни воздвигли целую каменную часовню), но все-таки устыдился и сделал на могиле товарища деревянный крест. Для этого он срубил в лесу ясень – и это была уже третья смерть в рассказе.
Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колебаясь на своем корне. На мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли. Малиновка свистнула и вспорхнула выше. Ветка, которую она зацепила своими крыльями, покачалась несколько времени и замерла, как и другие, со всеми своими листьями. Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями.
Такая смерть в глазах Толстого – высшее достижение «неэгоизма». Но это наводит на грустные мысли. Если такая смерть – идеал, а величайшее дело человека умереть «без сожаления и страха», то идеал человека – отсутствие личности и сознания. Любое сознание своей личности так или иначе «эгоистично», ибо содержит в себе ego (я). И даже Наталья Савишна не исключение.
Толстой боялся смерти. Его ego было слишком велико, чтобы он мог спокойно принять возможность его уничтожения. Можно утверждать, что на протяжении всей жизни не было для него чувства более мучительного, чем страх смерти, которая уничтожит его «я» и превратит его в разлагающийся труп. Можно предположить, что и вся религиозная философия Толстого была попыткой преодолеть этот страх смерти и как-то объяснить себе, зачем Бог, создав его как личность, в конце концов эту личность обращает в прах.
Толстой не присутствовал при смерти брата Дмитрия, ставшего затем прообразом Николая Левина. Посетив умиравшего в орловской гостинице, он уехал в Петербург в поисках развлечений, а Митя вскоре скончался. Впоследствии Толстой корил себя за этот поступок. За то, что не захотел остаться возле брата, ухаживать за ним и одновременно наблюдать день за днем и час за часом отвратительную физиологию смерти. Можно предположить, что, когда в «Анне Карениной» он описывал смерть Николая, он напрягал все свое воображение, чтобы мучить не столько читателя, сколько себя самого. Он заставил себя глазами Константина Левина пережить все то, что когда-то пережить не захотел, возможно, просто испугавшись. Это был своего рода жанр «иди и смотри», а также дневник, написанный как бы задним числом, спустя двадцать лет. Читать главы о смерти Николая невыносимо не потому, что автор сознательно мучает своего читателя, а потому, что он мучает самого себя, исправляя «грех» своей молодости. Но отсюда при чтении этих глав возникает двойной эффект «мучительства». Мы мучаемся вместе с Николаем и мучаемся вместе с Левиным-Толстым. Это как если бы мы читали описание смерти человека писателем и одновременно дневник родного брата, который зачем-то жестоко заставил себя в своем воображении смотреть на это. И не просто смотреть, но думать о том, что будет с ним самим в этом положении. А главное – что будет с ним после того, как он умрет.
И здесь Толстой предельно честен. Левин не находит ответа на этот вопрос…
Спустя четыре года после смерти Дмитрия, в 1860 году, во французском городке Гиере умирал от чахотки другой старший брат Толстого – Николай. Умный, достойный человек, образцовый военный и талантливый писатель, чей цикл рассказов «Охота на Кавказе» высоко оценил Иван Тургенев, Николай всегда был для Льва образцом для подражания. Именно за ним он уехал служить на Кавказ, когда запутался в своих делах и долгах. К тому же Николай был самым старшим из четырех братьев Толстых, и, когда они вместе с сестрой Машей остались сиротами после ранней смерти родителей, Николай стал им вроде отца. Детьми они даже обращались к нему на «вы». Он во всех, кто его знал, оставлял только самое приятное впечатление. Младшая сестра жены Толстого Софьи Андреевны Татьяна Андреевна Кузминская вспоминала о нем:
«Он был небольшого роста, плечистый, с выразительными глубокими глазами. В эту зиму он только что приехал с Кавказа и носил военную форму. Этот замечательный по своему уму и скромности человек оставил во мне лучшие впечатления моего детства. Сколько поэзии вынесла я из его импровизированных сказочек. Бывало, усядется он с ногами в угол дивана, а мы,
