«Спасительный яд слова
Если когда-нибудь литературоведение сольется с астрологией, - а чего только не бывает под нашей неверной луной, - то исследователи с радостью прозревших укажут, что Алексей Ивин родился в год Змеи под знаком Скорпиона. А вслед за тем с напором логизации объяснят те черты его лирики, которые, конечно, не могли не заметить читатели настоящей подборки, - чувство неуюта, тяготы, недомогания, тоски, хандры, сплина…
Цель моих заметок, как я ее понимаю, скромнее. Стихи объяснить нельзя. Но рассказать о стихах и о человеке, их написавшем, можно. Для современников и господ ли, товарищей ли потомков.
Алексея Ивина я знаю лет пятнадцать, с той самой поры, когда юбилейный, съездовский и т.п. 1976 год стал и для нас, грешных, знаменательным – мы поступили в Литературный институт.
Сентябрьским днем после лекций повезли нас в музей Маркса и Энгельса, тот, что раскинулся на задворках другого музея – изобразительных искусств имени Пушкина. Ехали троллейбусом, бульварами: Тверской, Суворовский, Гоголевский. Путь недолгий, но в руках сокурсников мелькали какие-то листки с машинописью. Что-то читали. А когда вышли у «Кропоткинской», возник довольно яростный разговор. «Нельзя, нельзя так», - почти кричал, шагая по Волхонке, Валерий Кулешов, канувший вскоре после окончания института в пространствах России прозаик удивительных творческих задатков, то раздавливаемый обожествлением Достоевского, то взлетавший высоко над всеми нами силой точно, единственно написанных слов. Но вот чуть ли не междометиями бранил этот пока и нам неведомый Кулешов высокого, но сутулого парня в очках с толстыми стеклами. А шагавший по другую руку от него другой «столп» нашего курса Сережа Баймухаметов, - о, ведь он поступил в институт с напечатанной повестью, редчайшая по тем временам история, как же! – Сережа, невидяще всматриваясь куда-то далеко-оо вперед (любимая, как вскоре стало понятно, его мина), повторял, как бы смиряя страсть Кулешова: «Ничего, ничего… Он это перерастет, он это перерастет…»
Уже бродя среди экспонатов музея, я узнал, что Алексей Ивин дал ребятам почитать свои стихи. А они, значит, отозвались. Литинститутцы прекрасно знают об этой атмосфере неутихающего спора, царящей на первых курсах. Обычное дело, к чему как нельзя более подходит совет: не берите себе в голову. Алексею посоветовали: спрячь подальше и никому не показывай. Не знаю, прятал он или нет (думаю: едва ли, жажда творчества начисто лишила его инстинкта самосохранения, и слава Богу), но мне стихи почитать дал.
Я хочу вашу душу гиппопотамью
Превратить в пламенеющий стяг.
Или:
Вы обожаете буженину,
А у меня с нее запор.
Это вспомнилось с тех пор, как совет «спрятать» и «никому» был совсем не лишним. Запомнилось и другое:
Как лыко в старушечьих пальцах,
плетущих берестовый туес,
мы будем переплетаться
и расплетаться целуясь.
Может, тогда впервые я почувствовал в том, что пишет Алексей Ивин, н а с т о я щ е е. Несмотря на нередкую неуклюжесть строк, условность рифм, срывы последней строфы стихотворения то в лозунг, то в ничто. Зная характер и начитанность, филологическую образованность Ивина, могу предположить, что всё это ему неподконтрольно и умышленно: ему не по себе, если из-под стельки башмака не пробивается гвоздь с острием наготове.
А учились-то мы в семинаре прозы. И за прозу Ивина – столь же неуютную, шаткую, ознобную, как разваливающаяся изба, - досталось ему сполна. И из семинара руководитель его выдавливал – не по «творческой несостоятельности», кому такое могло прийти в голову, а под дипломатическим «мы с вами не сработаемся». Впрочем, не его одного. И на заочное отделение он переводился. И рассказы его «рубили» в журналах опять-таки под неопределенное: «написано-то хорошо, но о чем?! И как: мрачно, безысходно…»
Каждый из нас кое-что вкусил от прелести попыток войти в литературу (просто в литературу, без оглядок на ее советскую ипостась) в эпоху развитого социализма. Ивин, по-моему, перещеголял всех. С бурлацким прилежанием носивший свои стихи и прозу по всем мыслимым журналам и газетам, он будто пробовал на монолитность идеологический бетон. И что же? Бетон устоял. Но, кажется, и Ивин уцелел. И на том спасибо.
А ведь писал-то он не то, что хоть как-то подпадало под известную статью тогдашнего Уголовного кодекса. Просто наша жизнь, просто люди, которых он хорошо знал по своему собственному опыту – детству и юности в вологодской глубинке, семейной молодости в глубинке тверской… Но каждая страница будто говорила: так жить невозможно. А такой вывод, мы помним, никак не предусматривался нашими программами – в том числе журнальными.
В последние годы Ивина стали печатать больше. Но, кажется, он стал меньше писать. И я думаю, что все же миазмы болота застоя подтравили и его. Если бы его творческий путь развивался естественно, если бы его печатали вовремя, то, естественно, тот заряд художественной, эстетической – в интереснейшей форме: эстетизм через антиэстетизм - энергии избежал бы случаев превращения в смерч, крутящийся на месте. А так – случается. При том еще, что писатель дышит пылью рукописей, запертых в ящике его письменного стола. Даже если никакого стола у него нет. Были бы рукописи – губящие и спасающие.
Заглавие этих заметок навеяно словами Блока о «спасительном яде творческих противоречий». Кажется, тот яд, который по вполне естественным причинам вырабатывало творящее сознание Алексея Ивина, начинает становиться целебным. Может быть, не только для автора».
Спасибо, Сергей. Эта твоя рецензия провалялась еще лет пятнадцать, тоже невостребованная, в моих бумагах.
Н.Леонтьев, + Москва. Я отомстил ему в частном письме, если только в справочнике «Московский Парнас- 2000» правильно указан его адрес.
О. Русецкая, Литературная учеба. См. И.Жеглов.
О.Швартина, Молодая гвардия. «С интересом прочитали ваши произведения. Все они написаны вполне профессионально, хорошим литературным языком, но, к сожалению, отобрать что-либо для публикации нам не удалось»
Это февраль 1985 года. Надо комментировать? «Солженицына не читал, но осуждаю». «Вы мастер, но опубликовать нельзя». А.Ивин, №60, Рассказы, 50 стр.
А.Апасов, + Бежин луг. Ну, Апасов опасался, это ясно. Повесть называлась «Проездом». 26 февраля 1996 года он сообщал мне, что в ближайших номерах журнала она не может быть опубликована, а кланяться еще через полгода я не захотел. Стул есть, стол есть, кабинет есть, вот и начальник.
Б.Золотарев, + Советский писатель. Этот был обстоятелен, основателен, умен и даже (наравне с другими) послужил прообразом для одного стилизованного персонажа из «Квипрокво». «Пафос книги А.Ивина в отрицании лжи», - пишет он. Это так, почему нет? Но вот как раз это-то обстоятельство Золотареву и претит. Еще один недостаток Ивина – вычурность, неестественность письма. Следуют цитаты, рекомендовал переосмыслить свои творческие установки. А какие? «Жить не по лжи» нельзя, так что ли? Суровый отлуп датирован 3 мая 1983 г. Эх, времена были: генсек кряхтел, все всего боялись, потому что Андропов-то еще не кряхтел. А я, как упрямый муравей, все-таки хотел опубликовать в «Советском писателе» свой творческий диплом плюс десяток рассказов.
В.Леонов, Московский рабочий, 20 апреля 1990 г., № 675. Мой разговор с ним и с Г.И. Бройдой состоялся 25 сентября 1990 г., а с января по март следующего года я названивал им в надежде, что дело пойдет. Впоследствии я как-то спросил редактора журнала «Лесная новь» В.Леонова, он это или не он, но Леонов из «Лесной нови» отказался от Леонова из «Московского рабочего» и разместил в своем журнале мой рассказ «Дом на крови», да еще с рисунком художника. И видя, как я обрадовался, не заплатил.
