и женскому началу диктуется в «Гаване» биографией маминого сына (в уже цитировавшемся письме Марии Самбрано он, после смерти Росы Лимы де Лесамы, признавался, что чувствует себя и сыном и отцом своей матери) и к тому же с детских лет не очень здорового, привязанного к дому человека, а оборачивается мифологией домашних обрядов и утопией нерушимого уклада в кругу близких.
Общий же дух праздничного таинства, который, как известно, веет где хочет, внушен всем складом и мировоззрением нашего автора, этого «орфического католика», как его назвала в своем мемуаре Мария Самбрано. Суть сущего для Лесамы – в счастливом и непрестанном творческом пресуществлении.
Мыслящему, учил Сократ, приходится быть пятиборцем. Мексиканец Октавио Пас (1914–1998) умел в литературе буквально все. Прозвище «человек-оркестр» сопровождало его по праву. Один из тех, кто придал южноамериканской словесности мировой масштаб, он воплотил мечту Борхеса о писателе как целой литературе.
Начав как поэт, Пас и в поэзии был Протеем. Ни одна из двадцати книг его стихов не повторила другую по материалу, образам, мелодике. Каждая написана здесь и сейчас, каждая соединяет молодое вдохновение со зрелой изобретательностью (создав поэтический архипелаг, он мечтал о поэме вроде индийских сутр – из одного слога). Пас переложил на испанский тысячи строк старых японцев и современных шведов, итальянцев и португальцев, Элиота и сюрреалистов. В своем веке он знал, кажется, всех. Недаром вышедший к восьмидесятилетию Паса сборник посвященных ему стихов стал смотром поэтических сил пяти континентов (есть там и «Мексиканский дивертисмент» Бродского) [133]. А оглавление пятнадцатитомника пасовских эссе (1994–2004) – настоящий каталог мировой истории: здесь и доколумбова архаика, и мистика тантризма, и колониальное барокко, и эксперименты новейшей живописи, и философия поэтического слова, и критика тоталитарного государства [134].
Но вся эта громада не рассыпается. Пас – человек абсолютно собранной мысли. Искусство для него вообще несовместимо с расслабленностью – и физической, и духовной: «Искусство – это сосредоточение». Все, что втягивается в поэтический мир Паса, находит себе место на одной из силовых линий его магнитного поля.
После поражения Мексиканской революции в 1920 году семья Паса на время перебралась в Лос-Анджелес. Октавио пошел в школу и накрепко запомнил день, когда учитель и соученики принялись дразнить его только что навернувшимся ему на язык испанским словом (английское он вдруг забыл). «Я почувствовал себя совершенно одиноким, – признался он через три четверти века. – Может быть, все, что я написал потом о своей стране, было лишь реакцией на те детские обиды». Годы такой же заброшенности среди чужих он пережил позднее тридцатилетним, когда в 1944–1945 годы перебивался в США случайными заработками. Не зря дебютным сборником пасовской эссеистики стал «Лабиринт одиночества» – одна из первых книг Латинской Америки, которая снискала всемирную славу, а тему оторванности от прошлого, выдворенности из настоящего и безрадостной замкнутости в себе сделала главным мотивом новой литературы континента (включая «Сто лет одиночества»).
Латиноамериканский человек для Паса это «осколок катастрофы и хочет вернуться к солнцу, к средоточию жизни, от которого однажды – то ли пережив завоевание, то ли добившись независимости – был отторгнут». Но и от окружающего он отгорожен. Отсюда – погруженность в себя: «Мы – из породы замкнутых». Отсюда же – расколотость, конфликтность сознания мексиканцев, их недоверие к себе и другим. Пас пытался связать порвавшуюся для его страны, для всего его континента нить времен.
Латинская Америка – край, чьи истоки наглухо засыпаны. Мало кто чувствовал это с такой остротой, как Пас, писавший на языке завоевателей. «Мы европейцы – и вместе с тем не европейцы», – сказал он в Нобелевской речи. Поэт не мог забыть, что лучшими цветами испано-католической культуры на его земле поросли могильники развитых цивилизаций майя и ацтеков. Отсюда – сквозная, не покидающая ни лирику, ни эссеистику Паса тема разрыва с собой и поиска себя. «Сознание обособленности – постоянный мотив нашей духовной истории. Чувство, что все связи порваны и ты выброшен в чужой мир, рождается у нас вместе с каждым. И этот болезненный опыт – как незаживающая рана».
Вместе с тем племена индейцев и теперь живут в Мексике, как тысячу лет назад; древние традиции в речи, семейных обычаях, кухне сохранились здесь по сей день. Как и особое отношение к смерти, в котором переплелись священное почитание, детская зачарованность и непристойное зубоскальство. Средоточие мексиканской жизни – праздник, и прежде всего – праздник Мертвых. «Как ни парадоксально, – пишет Пас, – именно в нашей печальной стране столько праздников… Если в будни мы от себя таимся, то в праздник выплескиваемся». Безразличие к смерти, растущее вместе с современной цивилизацией и внутри ее, – грозный знак для мексиканца Паса: он видит в этом угасание жизненных сил человека и общества, забвение самих начал жизни.
«Обращаясь к себе, поэт говорит с другими…»
Как ни странно для лирика, в центре поэзии Паса – не «я», а «ты». Его стихами движет тяга к «другому». Больше того, «Я это я, когда не я; поступки – / Мои, когда принадлежат другим» (из поэмы «Камень солнца»). Потому поэзия для Паса – «откровение этого мира и сотворение иного». Она проникнута драматизмом жизни и смерти, крика и молчания, в борьбе которых – источник ее энергии. «Стихи пробиваются сквозь расщелину между воплем и немотой, смыслом всех смыслов и потерей всякой осмысленности. О чем говорит эта ниточка льющихся слов? О том, что не сказала ничего, уже не сказанного раньше нее немотой и воплем. И тут же звук и безмолвие обрываются. Ненадежное торжество под угрозой пустых, ничего не значащих слов и безмолвия, означающего пустоту».
При этом новейшая поэзия, словесность, сама современная эпоха для Паса (как и для Борхеса, для Кортасара, для Лесамы Лимы) неотделимы от самоанализа. «В наше время литература держится на критике. Чем полней литература осознает себя критикой языка и мира, тем яснее критик видит в литературе самодостаточный мир слова, особую языковую вселенную». Критический дух ведет поэта к сосредоточению и вместе с тем размыкает его самопоглощенность навстречу другому.
И потому еще одно начало поэзии – любовь. Стихи самого Паса на редкость чувственны. Любовь у него – встреча стихий: «Встретятся два тела, / и порой – как корни, / сросшиеся ночью» (перевод Анатолия Гелескула). В поэтической философии Паса «тело – сокровищница воображения». Но не только: «На Западе, уже с Платона, любовь неотделима от понятия личности… Почему история любви в Новое время
