любовь из традиции любовной болезни, а полностью ее отвергает.
Но замена стыда на любовь, осуществленная Толстым, – это не только способ преобразовать клише любовного недуга: она имеет для него более важное идеологическое значение. Ниспровергая вековую традицию любви как болезни, русский писатель косвенно бросает вызов западной «романтической» культуре и ее ценностям. Критикуя современные ему представления о любви как основе семейного счастья и поднимая проблему путаницы между романтической и христианской любовью, между Эросом и Агапе [Густафсон 2003: 120], Толстой подрывает западный топос изнутри и утверждает, что не романтическая страсть, а острое чувство неполноценности может и должно быть разрушительным для человека, стремящегося к нравственному совершенству. Предложив такую трактовку, надо признать, Толстой делает шаг назад, возрождая русское моралистическое отрицание страстной любви, популярное в период до Нового времени, хотя и делает это гораздо более революционным и радикальным способом. Таким образом, античный топос замыкает круг в русской литературе и культуре, которая проходит путь от его восторженного принятия и присвоения до отрицания его светского и материалистического значения. Хотя история топоса в русской культуре не заканчивается Толстым, его модификация вековой традиции обозначает завершение определенного периода ее развития.
Искусный подрыв Толстым традиции любви как болезни, осуществленный в «Анне Карениной», парадоксально демонстрирует актуальность этого топоса в русской литературе на протяжении всего XIX века. И действительно, замена Толстым стыда на любовь в рамках одной и той же парадигмы вновь демонстрирует устойчивость топоса и его богатый потенциал для обращения к широкому кругу философских, идеологических и моральных вопросов – от онтологии человека до эпистемологии позитивистской науки и от роли женщины в обществе до индивидуального поиска собственной идентичности. В то же время такая дестабилизация указывает на хрупкость топоса: как и любой другой locus communis, он достигает точки, в которой становится слишком узнаваемым и избитым, чтобы оказывать в повествовании желаемый эффект и даже просто восприниматься всерьез. Клишированный характер традиции любви как болезни, однако, не может полностью объяснить относительный распад парадигмы после Толстого – ведь шаблонность топоса, как мы видели, всегда была частью (и условием) его использования в русской литературе. Постепенное исчезновение топоса в том варианте, который был воссоздан в этом исследовании, связано, скорее, с радикальным изменением культурного климата, актуальные проблемы которого лучше решались при помощи других литературных приемов; с новыми психофизиологическими моделями личности; на собственно литературном уровне я бы предположила, что и с «концом эпохи реализма» с ее большой романной формой, которая оказалась благодатной почвой для обстоятельного исследования парадигмы любви как болезни. В результате вместо довольно последовательной и самореферентной традиции, которую мы проследили в русской литературе по крайней мере начиная с эпохи сентиментализма, к концу XIX века мы наблюдаем либо отказ от классического топоса любви как болезни, либо его «расщепление» на несколько различных парадигм [368].
* * *
В 1880 году Антон Чехов написал рассказ с явно металитературным названием: «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» (1880). В этом юмористическом, весьма пародийном списке клише, характерных для художественной прозы XIX века, мы находим следующий пункт: «Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис; часто имеет палку с набалдашником и лысину. А где доктор, там ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненным на дуэли и неизбежный совет ехать на воды» [Чехов 1974–1983, 1: 17]. Хотя Чехов и не упоминает любовный недуг напрямую, этот отрывок кратко излагает типичные детали, характерные для эпизодов диагностики любовной болезни, созданных писателями XIX века – от Герцена, чей доктор Крупов впервые появляется в «Кто виноват?» с бамбуковой палкой, до Гончарова и Толстого, в диагностических сценах которых доктора дают именно «неизбежный совет ехать на воды». В отличие от большинства своих предшественников, Чехов – врач по образованию – склонен либо полностью игнорировать любовную тоску, либо использовать элементы этой традиции в чисто комическом контексте. В другом раннем юмористическом рассказе Чехова, «Отвергнутой любви» (1883), пародирующем клише испанской любовной драмы, изображается страстный идальго, исполняющий серенаду своей донне под балконом. Когда раздраженная донна наконец появляется, она требует, чтобы он перестал нарушать ее сон: иначе она будет вынуждена спать с городовым. В ответ отвергнутый любовник закалывается. Влюбленный карась из «Рыбьей любви» (1892) подумывает о самоубийстве, так как не может надеяться, что объект его любви (женщина) ответит на его чувства.
Таким образом, Чехов отдает предпочтение самоубийству, а не любовному недугу, как реакции на безответную любовь или другие проблемы, связанные с романтической или сексуальной сферой – как в пародийных, так и в более серьезных произведениях. В некоторых случаях в качестве еще одной возможной реакции на несчастную любовь добавляется сильное пьянство, но никогда – физическое расстройство. В рассказе «Несчастье» (1886) отчаявшийся герой размышляет о двух трагических исходах своей страсти: «Или пулю пущу себе в лоб, или же… запью самым дурацким образом» [Чехов 1974–1983, 5: 250]. Возможность заболеть в результате этой (временно) отвергнутой любви даже не приходит ему в голову. Показательно, что единственный роман Чехова – жанр, который, как мы видели, оказался особенно продуктивным для медикализации любовной тоски в русской литературе XIX века, – развивает именно эти два варианта. В романе «Драма на охоте» (1884–1885), изобилующем клише русского реалистического романа, есть намек на возможность развития любовного недуга, когда у Надежды Калининой, влюбленной в главного героя, появляются нездоровые симптомы, но эта тема вскоре исчезает, и читатель узнает, что она пытается покончить с собой. Обманутый муж Ольги Урбениной воплощает другую возможность и уходит в запой.
Конечно, в рассказах Чехова исследуются самые разные психиатрические и психосоматические состояния, включая истерию – например, в «Припадке» (1888), «Дуэли» (1890–1891), «Палате номер шесть» (1892) и «Случае из практики» (1898), – но медицинские случаи безответной или несостоявшейся любви отсутствуют или остаются на втором плане (как в рассказе «О любви» (1898), где вскользь упоминается нервное расстройство героини). Ближе всего к привычной парадигме любви как болезни, особенно в том виде, в котором она была реализована Чернышевским и Толстым, подходит «Случай из практики». В рассказе изображен врач, вызванный для диагностики и лечения молодой пациентки из богатой семьи после того, как она заболела загадочной болезнью (второе предложение рассказа сразу же подчеркивает таинственный характер недуга, о котором идет речь: «…больше ничего нельзя было понять из этой длинной, бестолково составленной телеграммы» [Чехов 1974–1983, 10: 75]). Как это обычно бывает в традиции консилиума, пациентку уже осматривали разные врачи, которые винили в ее расстройстве «нервы» (ср. atrophia nervorum Кати Полозовой и предполагаемые проблемы с питанием и нервами Кити), но не смогли ее вылечить. Сцена консультации в рассказе Чехова, включающая неизбежный замер пульса, развивает поднятую Толстым проблему наготы пациентки (хотя чеховская героиня не испытывает стыда) и описывает искренний разговор между врачом и больной, в ходе которого врач, как Кирсанов в «Что делать?», завоевывает доверие девушки. Также, как и в романе Чернышевского, врач и пациентка оказываются союзниками как представители «нового» поколения, которое иначе реагирует на социальные и нравственные проблемы своего времени: «…у родителей наших был бы немыслим такой разговор, как вот у нас теперь», – говорит врач [там же: 84]. Более того, первоначальная интерпретация врачом состояния девушки в терминах подавленного сексуального желания («Замуж бы ее пора…» – думает врач, который также замечает отсутствие мужчин в доме) отсылает к традиции любви как болезни / женской истерии [там же: 78–79]. Примечательно, что вскоре после прибытия и осмотра пациентки
