быть: это было хуже всего… Та барыня, которая ещё в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга… делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию».
Где уж понять это Бергу, произносящему красивые слова о геройстве русских войск перед растерявшимся старым графом Ростовым: «Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нём генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове „российское войско“), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги…» Но тут же от красивых слов он переходит к делу: «Я зашёл, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом… И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете?..»
Они всегда находятся, эти люди, наживающиеся на общей беде, скупающие по дешёвке мебель, картины, вещи тех, кого горе гонит с насиженных мест. Они всегда искренни – как беспредельно искренен Берг в своём стремлении купить шифоньерочку и туалет «с аглицким секретом»; ему и в голову не приходит, что сейчас с т ы д н о думать о шифоньерочках.
Но выясняется, что при трагических обстоятельствах люди всё-таки лучше, чем можно было бы подумать. Ни от княжны Катишь, ни тем более от Жюли мы не ждали такого простого и естественного поведения: «Наполеону не покорюсь», а они оказались способны на него.
Когда Наполеон 2 сентября утром стоял на Поклонной горе, ожидая депутацию бояр с ключами от города, он не мог себе представить, что Москва пуста.
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою…
Так писал об этом Пушкин. Толстой подробно рассказывает, как Наполеон создавал в уме речь, чтобы произнести её перед боярами, как он хотел быть великодушен и благороден, и милостив к побеждённому врагу – и как всё это сорвалось, потому что Москва была пуста. Уехали ещё в начале июля дворяне, для которых французский язык был родным, пока французы не пришли на их землю. Уехали и ушли пешком купцы, мастеровые, ремесленники.
А те, кто остались – их было всего около десяти тысяч на огромный город, – собрались у дома графа Растопчина в то самое утро 2 сентября, когда Наполеон на Поклонной горе ждал депутацию.
«– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль!» – слышалось чаще в толпе.
Растопчин, выглянув из окна, понял, что возмущённая толпа способна растерзать его. Он так долго убеждал народ, что француз не будет в Москве, – теперь всем стало ясно, что он обманщик. А он не обманщик вовсе – он и сам до последнего верил тому, что говорил. Просто он, как Бенигсен, как другие, думал не о Москве, а о своей роли в защите Москвы – он играл эту роль упоённо, вылавливал шпионов и изменников, а если их не оказывалось, хватал первых попавшихся людей и объявлял их изменниками. Так он и Пьера счёл подозрительным, так приказал арестовать купеческого сына Верещагина, хотя никакая вина его не была доказана.
Но сейчас, увидев бушующую толпу и поняв, что она требует жертвы, он вспомнил о Верещагине, велел привести его и отдал на растерзание толпе.
«– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю!»
Возбуждённая им толпа бросилась на Верещагина и растерзала его. Это освободило дорогу графу Растопчину. Но, выезжая из Москвы, он встретил выпущенных по его же приказу из больниц сумасшедших. Один из них странно напомнил Растопчину Верещагина, и «он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживёт…»
Растопчин – один из самых нелюбимых Толстым героев романа; Толстой издевается над его лихорадочной и пустой деятельностью, над его глупыми «афишками», которыми он намеревается поддерживать в народе патриотический дух; и наконец, Толстой показывает его преступление: спасаясь от народного гнева, он отправил на смерть ни в чём не повинного человека.
Растопчин понятен. Но зачем Толстому понадобилось так подробно, так невыносимо ярко рисовать картину зверского убийства Верещагина?
Затем, что он хотел показать: сила народной толпы огромна и может быть злой, если её направить на зло. Люди из толпы сами по себе добры. Сколько их видел Пьер по дороге к Бородину и на обратном пути! Когда он, усталый и измученный, прилёг у дороги, около него расположились трое солдат: «развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала». Голодный Пьер «приподнялся и вздохнул». Солдаты накормили его и проводили до Можайска, где он нашёл своих. Эти же самые солдаты могли оказаться у дома графа Растопчина и убивать Верещагина, оставаясь при этом добрыми, но обманутыми людьми.
Толстой знает: патриотизм – не простое чувство. Потому он и рисует зверскую сцену убийства в самый трудный день, когда войска Наполеона войдут в Москву. Граф Растопчин, обманывающий себя и народ, твердя, что французы не войдут в Москву, считал себя наилучшим патриотом; в результате его деятельности из Москвы не успели вывезти половину ценностей, а главное – не успели уйти люди, и погибли многие, кто мог бы жить.
Как и все лучшие человеческие чувства, патриотизм – по мнению Толстого – это е с т е с т в е н н о е движение души, и уже поэтому граф Растопчин не может быть истинным патриотом: естественное ему чуждо.
Вы помните, как вела себя все эти дни Наташа? Ростовы, до сих пор не успевшие уехать, были заняты укладыванием своего добра. «Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты… но душа её не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил».
Что могло заставить Наташу опомниться от своего безделья, от задумчивости, в которую погрузил её вид старого бального платья? Она увидела раненых и пригласила их остановиться в доме. После этого она поняла, что все заняты делом, одна она позволяет себе думать о своём, предаваться с в о
