раскрываться его
целостным контекстом. Допустим, мы изменим в строках 11-12 «Оды к греческой вазе» («напевы слушать сладко; а мечтать / о них милей...» [124]) — всего одно ключевое слово: «Напевы слушать
горько; а мечтать / о них милей...» Это, безусловно, значительное преобразование стихотворения, меняющее наше восприятие автора, но это не оказывает никакого влияния на наше понимание фразы «Краса есть правда, правда — красота» в отдаленной 49-й строке. Причем, эта замена «сладкого» на «горькое» весьма существенна. Если мы заполним стихотворение вариантами правописания и пунктуации или заменим несколько менее существенных слов, это, вероятно, еще меньше повлияет на знаменитую предпоследнюю строку. Мы даже можем представить себе, что данное стихотворение — это на самом деле один из черновых вариантов, и в какой-нибудь пыльной библиотеке внезапно обнаружена окончательная авторская версия. Мы можем вообразить, что все строки этого новообретенного стихотворения будут другими, кроме двух последних, и все-таки эти строки будут производить тот же самый эффект. Я пишу это, чтобы показать, что Брукс правомерно отделяет стихотворение от совокупности его социально-исторических контекстов и подходит к нему как к частично автономному объекту, но ошибается, когда лишает такой привилегии отдельные
внутренние составляющие стихотворения.
Брукс впадает в еще большее заблуждение, когда соединяет обе свои ошибки следующим образом; «Научное положение можно рассматривать в отрыве от всего остального. Когда оно истинно, оно истинно (при любых обстоятельствах]. Но выражение личного отношения, взятое в отрыве от обстоятельств, которыми оно определяется, и ситуации, в которой оно высказывается, бессмысленно» [125]. И все же утверждение, что поэзия более холистична, чем наука, неверно. Еще менее верно, что холизм — это реальная альтернатива парафразу. Такую же ошибку совершают, когда инструмент-анализ Хайдеггера понимают как утверждение о том, что реляционность инструмент-системы освобождает наше сознание от независимости наличных сущностей. Ведь если инструменты находятся в отношении с сознанием человека или друг с другом, то в обоих случаях они сводятся к отношению с чем-либо другим. Соответственно, когда составляющие стихотворения в ходе парафраза связываются с их буквальным значением для нас или взаимно определяются принадлежностью к общему контексту, мы делаем ложный вывод, что каждая из составляющих исчерпывается своими взаимоотношениями. Иными словами, Брукс совершает таксономическую ошибку дважды: в первый раз, когда проводит ложное разделение между риторическим статусом литературы и других областей культуры, во второй раз — утверждая, что холизм плох, когда сводит стихотворение к его историческому контексту, но хорош, когда сводит его к внутреннему контексту взаимосвязанных значений.
Сходства и различия между объектно-ориентированной философией и «формализмом» «новой критики» Брукса можно обобщить следующим образом. Мы согласны с тем, что парафраз невозможен. Или, выражаясь более общо, ничто в этом мире, будь то стихотворение, молоток, атом, ящерица или цветок, не может быть отражено в чем-нибудь другом без искажений. Сводить любой из этих объектов к обстоятельствам их возникновения — значит игнорировать тот факт, что невозможно описать что-либо как дополнительный продукт его окружения: Шекспир совершает вещи совершенно невозможные для его елизаветинского окружения, то же верно по отношению к щенку и его родителям, а также орехам или ягодам и деревьям или кустам, на которых они выросли. Нельзя игнорировать и тот факт, что ни одна вещь не сводима к воздействиям на окружение, которые она осуществляет после возникновения: Шекспир, щенки, орехи и ягоды — это объекты, а не события. Последними, несомненно, можно назвать перевороты в литературе, шумное веселье в парке и застолья, которым дают начало эти сущности. Но всякое событие состоит из объектов, которые могли бы с легкостью принять участие и в других событиях или вовсе ни в каких. Ягоды не обязательно съедают сразу же после того, как они созрели, их могут упаковать в ящики и отправить в Малазию, или они могут просто сгнить, никем не съеденные, и все эти разнообразные возможности — события, в которых могут участвовать одни и те же ягоды. Кроме того, они не будут становиться другими ягодами всякий раз, когда произведут иные следствия в окружающей среде. И к тому же события, в которых принимают участие ягоды, тоже могут быть самостоятельными объектами, поскольку завтрак или свадьба — это самобытная реальность, которая не сводится ни к сумме своих интерпретаций, ни к своим воздействиям на внешний мир.
Именно поэтому мы должны отказаться от мысли, что «контекст» спасает стихотворение или что угодно от парафраза. Пересказать что-нибудь — значит сформировать его новое описание в терминах литературного или любого другого языка, то есть поместить его в контекст, а именно в контекст по отношению к нам. Я уже писал выше, что Брукс привлекает контекст точно так же, как и большинство читателей «Бытия и времени» Хайдеггера, который не считает, что молоток сводится к его проявлениям в сознании (в полном соответствии с неявной предпосылкой, которой руководствовался Гуссерль, когда преобразовывал философию в описание феноменов). Действительно, Хайдеггер выступает против феноменальности сущих как раз тогда, когда утверждает, что молоток невозможно рассматривать как нечто самостоятельное, в отрыве от его назначения в рамках всей системы инструментов. Но как я неоднократно писал в своих публикациях [126], молоток, который появляется в сознании («сломанный молоток») погружен в реляционный контекст не меньше, чем молоток в его взаимодействии с досками, гвоздями и запасами материалов. Молоток в сознании — это ложный парафраз настоящего молотка не потому, что он свободен от контекста, а потому, что он полностью определен своим контекстом, сведенным к карикатуре, которая существует только в контексте моего опыта молотка. Поэтому молоток может удивить нас неожиданной поломкой: молоток не сводится к воздействиям, которые он оказывает на нас, он — нечто большее. Подобным образом и молоток, который забивает железные гвозди, оставляя свои следы на медных и алюминиевых листах, полностью определяется своим контекстом только как мстительная сила, наносящая удары по этим несчастным металлам, и таким образом сводится к карикатуре, поскольку спектр его взаимодействий с ними чрезвычайно узок. Вот почему молоток может удивить металлические листы (несмотря на то, что они его не осознают), внезапно воздействуя на них с большей или меньшей силой, чем ранее: поскольку молоток не сводится к его воздействию на металлические листы. Если мы хотим избежать упрощенческих парафразов и позволить вещам быть тем, что они есть, единственный способ сделать это — признать, что все объекты по природе независимы от контекста. Брукс понимает это, когда пытается защитить стихотворения от растворения в серии социальных влияний или буквальных значений, но перестает это понимать, когда пытается превратить интерьер
