стихотворения в страну холистических чудес и взаимного определения терминов. Таким же образом Хайдеггер прав, когда утверждает, что инструменты существуют за пределами отношений с контекстом, данным в нашем феноменальном сознании, но он заблуждается, когда упускает из виду точно такое же изъятие из контекста в случае взаимоотношений между
неодушевленными предметами. В самом деле, я неоднократно утверждал, что это главное философское заблуждение Хайдеггера, которое дает его последователям большие возможности для работы.
Мы не можем поддержать формализм, утверждающий, что конкретное содержание любого опыта играет относительно несущественную роль. Но мы не можем поддерживать и материализм, который дает преимущество первичной почве, из которой произрастает все [сущее], лишая его автономии или относительной независимости. Нам остается только поддержать объекты. Объекты не формализуемы потому, что их невозможно свести к условиям их познаваемости, как математическим, так и любым другим. Но объекты также не «материализуемы», поскольку сопутствующие условия их возникновения имеют значимость только в ограниченных пределах. Объекты нельзя назвать и гилеоморфным сочетанием формы и материи, поскольку они располагаются между этими двумя крайностями, совмещаясь с ними только временно и непрямым путем. На самом деле объекты — это так называемые субстанциальные формы из классической традиции, населяющие средний уровень космоса; их невозможно пересказать ни как значение, доступное наблюдателю, ни как побочный продукт некоей предыстории из области генетики или воздействия факторов внешней среды.
Формализм, безусловно, преуменьшает значение контекста, относясь к нему как к пище для более значимых структурных отношений — жестов иронии и парадокса, когда содержание, которое помещается в эти структуры, может быть либо взаимозаменяемым, либо случайным, первым, попавшимся под руку. Например, мы можем назвать формалистской социальную теорию, которая рассматривает все, как продукт «системы» и не уделяет сколько-нибудь значимой роли лидерству или личным качествам тех, кто обладает властью. Все разновидности структурализма, несомненно, подпадают под это определение. Но материализм тоже недооценивает содержание, поскольку он рассматривает его как производное от чего-нибудь предшествующего или более глубокого. В качестве примера можно привести тех историков культуры, которые очищают произведения Хайдегггера от автономного философского содержания, подгоняя философа под образ типичного продукта антивеймарского течения или реакционного иррационализма, либо откровенного пропагандиста нацизма [127]. Но уклонение как от формализма, так и от материализма, предполагающее рассмотрение только содержания стихотворения, или восприятия (perception), или опыта (experience) также принижает значимость содержания, поскольку, как мы уже знаем, такой подход подгоняет содержание под форму буквального значения, которое можно воспроизводить и транслировать, и тем самым подменяет им стихотворение, восприятие или опыт. Хорошим примером может стать книжная серия «Упрощенный Шекспир» (Shakespeare Made Easy), которую высмеивал Жижек. У меня нет достаточной компетенции, чтобы судить о педагогических достоинствах этой серии. Но едва ли будет очень уж рискованно предположить, что эти книги не могут заменить произведения Шекспира, и вряд ли редактор серии Джон Дербанд был бы рад такому результату.
То, что мы здесь называем содержанием, можно идентифицировать с чувственной сферой. Реальные объекты всегда изымают себя из доступа, они несопоставимы ни с одной из форм присутствия, но мы всегда «прилегаем» к чувственным объектам и качествам, подобно тому, как лица детей прижимаются к витринам игрушечных и зоомагазинов. Это мир содержания, а содержание — это мир искренности. Даже если мы — пресыщенные хипстеры или безудержные развратники и само слово «искренность» вызывает у нас усмешку, мы тем не менее искренне вовлечены в презрение или разврат, отказываясь при этом от более здорового времяпрепровождения, например наслаждения свежевыжатым соком или помощи бедным. В любой момент времени мы делаем одни вещи, а не другие: слушаем анекдоты, а не симфонии, верим в то, что мир имеет начало во времени, а не в противоположное, читаем Г. Ф. Лавкрафта, а не Джона Донна, Эмили Бронте или Плутарха. И эта искренность опыта (а не «целостный контекст» Брукса) делает содержание недоступным для парафраза. Это происходит потому, что искренность сплавляет содержание и реальное. Мы легко убедимся в этом, если добавим дополнительный аспект к тому, что мы уже узнали об онтографии и раздоре между объектами и их качествами, который она описывает.
Мы уже обсудили изъятие реальных объектов (RO) и реальных качеств (RQ), а также полную доступность чувственных объектов (SO) и чувственных качеств (SQ). Это привело нас к размышлению о четырех различных комбинациях напряжения между объектами и их качествами. Мы назвали их временем (SO-SQ), пространством (RO-SQ), сущностью (RO-RQ) и эйдосом (SO-RQ). У Лавкрафта мы обнаруживаем множество пассажей, которые эффектно раскрывают первые два напряжения (имеются в виду моменты «кубизма» и «аллюзии» соответственно), и несколько случаев, когда появляются два других напряжения. Повседневный опыт обычно не насыщен проявлениями изъятого реального фона. Хайдеггер показал, что это происходит в относительно редких случаях сломанных инструментов, всепоглощающей скуки или ужаса. Более того, в привычном чувственном опыте мы не обнаруживаем явного раздора между яблоком как единицей и набором его чувственных и реальных черт — чтобы разувериться в этом нужно явное указание Гуссерля. Но в ситуациях, которые мы назвали сплавлением и расщеплением, этот раздор трудно игнорировать, поскольку теперь мы вынуждены обратить внимание на неудачный брак между объектами и качествами, которые плохо уживаются друг с другом: город в Антарктиде собран из десятков странных и несовместимых качеств, очертания осьминога, дракона и человека замкнуты во вращении вокруг более глубокого «духа вещи» или «общего впечатления». И в сплавлении, и в расщеплении вещь и ее качества не совмещаются в единое целое без зазора. Когда мы обнаруживаем, что невозможно без усилий спрессовать осьминога, дракона, человека и некую невидимую суть вещи, качества приобретают раздражающую самостоятельность, но только частичную. Перед нами появляется объект и его качества-ставшие-объектами, но мы все еще не знаем, что связывает их друг с другом.
Помимо четырех напряжений между объектами и их качествами, онтография рассматривает два рода соединений. Одно из них — сотрудничество качеств, благодаря которому многочисленные реальные и чувственные качества совмещаются в одном объекте; такие связи называются излучениями, но для нас они пока не будут играть значительной роли. Другой род связи — единения (junctions), то есть объект-объектные соединения или их отсутствие [128]. Этот род связи гораздо более уместен в нашем рассуждении. Мы знаем, что связь между реальными объектами (RO-RO) не может быть прямой, поскольку они изымаются друг от друга; в лучшем случае связь между ними будет косвенной, или замещающей [129]. Мы также знаем, что связь между реальными и чувственными объектами (RO-SO) прямая, поскольку мы сталкиваемся с ней в опыте каждый день. Моя жизнь состоит не только из черных дыр, изымающих
