в душевной стойкости и силе самого человека.
Но после нравственного подъёма, испытанного им в плену, Пьер пережил духовную опустошённость и почувствовал, что не может понять радостей и горестей других людей. Слишком сильными были потрясения, пережитые Пьером. Ещё живо в нём воспоминание о взгляде Каратаева, сидевшего под деревом, – перед тем, как его застрелили, он смотрел на Пьера «своими добрыми круглыми глазами», но Пьер не подошёл: ему было страшно за себя.
Тогда он не позволил себе понять до конца, что Каратаев сейчас будет убит, – услышав выстрел, и он, и его товарищи по плену не оглянулись и продолжали свой путь, хотя «строгое выражение лежало на всех лицах».
Теперь, когда плен кончился, Пьер должен заново пережить и осмыслить всё, и осудить себя, и понять. Поэтому в первое время он не понимает других людей. Но постепенно внутренняя работа, совершённая в плену, начинает приносить плоды. То новое, что он принёс из плена, была «улыбка радости жизни», которую он оценил теперь, и то, что «в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он?»
В день казни он непреложно понял: все люди, которых убили на его глазах, «одни знали, что такое была для них их жизнь…» Теперь он научился ценить эту единственную и непонятную другому жизнь каждого человека – он готов к тому, о чём мечтал с юности: он может стать опорой, защитником, руководителем других людей, потому что научился уважать их внутренний мир не меньше, чем свой.
«Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, весёлыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…»
Так мы знакомимся с Петей Ростовым, хотя видели его с первых страниц: толстый мальчик, поспоривший с Наташей, что на именинном обеде она задаст свой отчаянно-весёлый и совершенно не предусмотренный хорошим воспитанием вопрос о пирожном; он вертелся вокруг Николая и Денисова, приехавших в отпуск, как всякий мальчишка, который восхищается старшим братом – военным; но мы всё ещё не замечали его: он маленький…
Когда пришло письмо от Николая о его ранении, девятилетний Петя сурово сказал сёстрам: «Вот именно, что все вы, женщины, – плаксы… Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни!.. Кабы я был на месте Николушки, я бы ещё больше этих французов убил…»
Он с упоением играл во взрослого мужчину – эта игра продолжается до самого 1812 года:
«– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…»
И вот Петя на войне. Что он знает о ней? «Ему всё казалось, что там, где его нет, там-то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его теперь не было».
Взрослые люди, окружающие Петю, стараются уберечь его. Генерал, у которого он служит ординарцем, «поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того, чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова».
Но Петя не послушался генерала, как не послушался позже Денисова и даже Долохова, – какой же мальчик в шестнадцать лет, считая себя взрослым, слушается благоразумных указаний старших?
На войне 1805 года мы видели Николая Ростова таким же юным мальчиком. Но Петя не повторяет своего брата, он другой. Сообщив Денисову, что уже был в сражении под Вязьмой, он рассказывает, как «там отличился один гусар». Николай в его возрасте непременно рассказал бы о своих подвигах – не заметил бы, как приврал. Петя всё время боится завраться, он очень честен. Передавая казаку саблю, чтобы тот её наточил, Петя сказал было: «Затупи…» – но тут же поправился – он боялся солгать: «она никогда отточена не была».
Николай, как и Петя, страстно хотел выглядеть взрослым; он подражал Денисову, никогда бы в жизни не показал своей жалости к пленному мальчику французу и ничем бы не выдал своих чувств. Петя мучается, что его сочтут маленьким, но всё-таки спрашивает, нельзя ли накормить пленного.
Познакомившись, наконец, с Петей, мы узнаём в нём черты его семьи и любуемся им: он такой добрый, открытый, чистый! Готов раздать все свои покупки, всем верит, даже маркитанта считает очень честным, и всё время старается быть достойным геройского общества, в которое привела его судьба.
Попав в отряд Денисова, Петя, конечно, уже влюблён в него и «решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту». (Курсив мой. – Н. Д.) У этого ребёнка есть чёткие представления о том, что стыдно и что нужно: как его сестра Наташа, он страстно хочет жить правильно, как надо.
Как и всякий подросток, Петя всё время боится сделать что-нибудь не так, не по-взрослому. Он старается подражать Денисову, несколько раз повторяет вслед за Долоховым, что «привык всё делать аккуратно»; но детское всё-таки побеждает в нём: «Я привык что-нибудь сладкое», – вырывается у него.
Отправившись с Долоховым в лагерь французов, Петя романтически шепчет: «Я живым не отдамся», а когда всё кончилось, нагибается к Долохову, чтобы поцеловать его.
Но вот что удивительно: жестокий, суровый Долохов «поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте». Мы же знаем Долохова – ему ничего не стоило так оборвать мальчишку, что Петя бы сутки корчился от стыда… Почему же Долохов простил мальчику его чувствительность и, может быть, даже сам поддался ей?
Вероятно, потому, что во время их отчаянной поездки Петя, замирая от страха, ни разу этого страха не выдал. Мы ведь помним его брата в первых сражениях – Николай не мог превозмочь себя. А Петя может. Долохов очень неосмотрительно взял с собой в разведку необстрелянного мальчика – мальчик не подкачал, и это понравилось Долохову.
В ночь перед сражением Петя в полусне слышит музыку и командует ею, и чудится ему, что он создаёт звуки… «Валяй, моя музыка! Ну!..» – думал Петя, и звуки слушались его, и он был счастлив. Огромный, никому и
