дикости лесов». Эта переработка стиха 178 из песни IV «Паломничества Чайльд-Гарольда» представляет собой ранний и нетипичный пример байроновского влияния на русскую литературу. Отчужденности «байронизма», который прижился позже, в 1820-х и 1830-х годах, здесь почти нет [312]. Но в первом четверостишии поэт утверждает, что в природе есть гармония, чему, возможно, и возражает Заболоцкий.
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю – но ты, природа мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем стал под холодом годов;
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить, душа не знает стройных слов
И как молчать об них, не знаю.
[Батюшков 1964: 237] [313]
Чуть позже мы увидим, что и другие черты перевода находят отклик у Заболоцкого: представление о природе как матери, природа-мать; православные коннотации в употреблении Батюшковым слов ближнего (в библейском смысле) и владычица (обычный эпитет Богородицы), у которых нет соответствий в оригинальном произведении Байрона; утверждение Батюшкова о непригодности человеческих способностей для выражения почти религиозного откровения («душа не знает стройных слов»). Однако все сказанное нужно соизмерить с тем фактом, что нам мало известно об отношении Заболоцкого к Батюшкову, за исключением того, что Заболоцкий не считал его одним из оплотов поэтического наследия, какими были для него Тютчев, Боратынский или Пушкин [314].
Другой возможный оппонент Заболоцкого – Вяземский, чье стихотворение «Вечер» 1861 года построено на утверждении «стройного» могущества природы. Здесь также отношение Заболоцкого к предшественнику остается неясным, но тем не менее параллели между ними поучительны. Центральная строфа «Вечера» гласит:
Но в видимом бездейственном покое
Не истощенье сил, не мертвый сон;
Присущ им здесь и таинство живое,
И стройного могущества закон.
[Вяземский 1986: 371]
Возвращаясь к третьей и четвертой строфам стихотворения Заболоцкого, мы обнаруживаем вечереющий ландшафт, ослабление сенсорных стимулов и отрицание восприятия – то есть ту обстановку и ту анестезию чувств, которые готовят путь метафизическому откровению, типичному для вечернего чувствительного размышления.
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке,
Когда сияньем немощным обьята,
Слепая ночь опустится к реке,
Когда, устав от буйного движенья,
От безполезно тяжкого труда,
В тревожном полусне изнеможенья
Затихнет потемневшая вода…
Лексика этого фрагмента, его упорядоченная структура, состоящая из предложений, начинающихся с когда, и его мирное созерцательное настроение на время уводят стихотворение от тревожной полемики Заболоцкого. «Но в тихий час…» перекликается с фразой «И в этот час…» из предпоследней строфы стихотворения Вяземского, а также с первыми строками тютчевского стихотворения об откровении «Видение»: «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья, / И в оный час явлений и чудес…» [Тютчев 1965, 1: 17] [315]. Далее в стихотворении Тютчев выражает мысль о том, что вдохновение существует в природе независимо от человеческого гения, – такую же позицию в конечном итоге занял Заболоцкий в стихотворениях «Я не ищу гармонии в природе» и «Вечер на Оке», – но пока она далеко не очевидна. В то же время отзвуками слов и идей отрывок соединен с предшествующим текстом. Умолкающий вдалеке ветер противопоставлен «ожесточенному пению ветров» в начале, дикая и дисгармоничная природа, описанная в первых строках, здесь прекращает «буйное движенье» и «бесполезно тяжкий труд».
Второе возможное понимание зачина стихотворения можно увидеть, если объединить успокоение природы и уменьшение сенсорных стимулов, общерелигиозный смысл вечернего чувствительного размышления, собственные не вполне подавленные религиозные наклонности Заболоцкого и православную апофатику. В первом прочтении обычно представляется, что Заболоцкий высказывает экзистенциальное отрицание и утверждает, что в природе гармонии нет, что Тютчев, Батюшков, Вяземский и все прочие поэты, видящие гармонию в природе, просто неправы. Однако при более внимательном чтении заметно, что Заболоцкий не говорит: «Гармонии в природе нет», но «Я не ищу гармонии в природе». Подобным образом, он не говорит: «Не существует разумной соразмерности начал», но: «Разумной соразмерности начал… я… увы! не различал». Он не отрицает существования созвучий или стройных голосов, но сетует: «Не слышит сердце правильных созвучий / Душа не чует стройных голосов». В данном контексте, принимая во внимание грамматическую точность, вводные отрицания Заболоцкого относятся не к отсутствию гармоничных явлений в природе, а к несовершенству человеческого состояния, к ограничениям человеческого восприятия глубин природы: я не могу воспринимать эти гармоничные явления, потому что мои человеческие чувства неадекватны божественному красноречию природы.
Присутствие гармонии усиливается структурой самого текста, особенно звуковой оркестровкой стиха, с помощью которой выражено сетование лирического героя, что он не может воспринимать гармонию. В первой строфе присутствуют аллитерация звуков р, с/з, особенно в слоге раз– (разумной соразмерности, различал), и внутренняя рифма скал / начал / различал. Третья и четвертая строки второй строфы подобным же образом обыгрывают аллитерацию с/г, иногда в сочетании с т, и мощный повтор звука и в сочетании с шипящими ш и ч: «Не слышит сердце правильных созвучий, / Душа не чует стройных голосов».
Это имплицитное подтверждение чуда природной гармонии, в сочетании с отрицанием способности человека воздать ему должное, в самом базовом смысле есть заявление о смирении, признак кенозиса или самоотречения и постижение апофатического пути к истине. Православный духовный опыт, согласно Лосскому, «в той же мере отвергает как интеллектуальный гносис, так и чувственное восприятие божественной природы», и поэтому «совершенно совпадает с категорическим утверждением… о непознаваемости сущности Бога» [Лосский 2006: 451]. В стихотворении «Я не ищу гармонии в природе» подобным же образом поэт со своей духовной позиции отрицает способность человека чувствовать гармоничную сущность природы. В контексте православия спасение и постижение Божества достигаются не человеческими силами, но через обожение человека, через «превос-хождение тварного бытия», через реализацию человеком образа Божьего, с которым он родился, и участие в божественной жизни вселенной [Лосский 2006: 451]. Точно так же «спасение» для Заболоцкого в данном случае приходит не через понимание природы человеческими силами, но через реализацию присущего ему единства с природой. Эта концепция легла в основу стихотворений «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы» и «Завещание» и, в несколько иной форме, «Я не ищу гармонии в природе» и «Вечер на Оке».
Ефим Эткинд не помещает проблему восприятия в контекст православного богословия, но признает, что для Заболоцкого
