славы…
Леонид Успенский. Богословие иконы
Спустя 11 лет после того, как Заболоцкий написал, по видимости, полемическое стихотворение «Я не ищу гармонии в природе», он сам ответил на свои аргументы стихотворением «Вечер на Оке», растолковав некоторые вопросы восприятия, природы и метафизики – можно даже сказать, «богословия». В произведении отсутствует «советская» облицовка, благодаря чему по форме оно еще ближе к вечернему чувствительному размышлению чувствительности. Однако наиболее поразительна в этом стихотворении картина преображения природы и ее связь с Декларацией ОБЭРИУ. Но эти вопросы мы рассмотрим позже, так как сейчас мы должны ненадолго вернуться к проблеме Заболоцкого и болот.
Учитывая распространенность болот в России, неудивительно, что и в русской поэзии они возникают с определенной регулярностью. Русский поэт, который бо́льшую часть детства провел в заболоченных окрестностях реки Вятки, начал свой творческий путь в городе на болоте, Ленинграде, продолжил его в лагере и ссылке в болотистой тундре [324] и в последние годы летом жил на даче у Оки, скорее всего, сделает болотистую местность сценой действия некоторых стихотворений. Заболоцкий так и поступил. Его ранняя «символистская» поэма «Промерзшие кочки, бруснига» не только разворачивается на болоте, но и выступает как возражение на «Полюби эту вечность болот» Блока. В его втором «символистском» стихотворении, «Сердце-пустырь», местом действия также выбрана заболоченная река, а пародийный «Драматический монолог с примечаниями» разворачивается на затоне реки Вятки.
Образ болота в «Драматическом монологе» весьма двусмысленный, как раз из-за пародийного характера произведения. В «Промерзших кочках и брусниге» болото – это место потенциального откровения: «Мне кажется: новая книга / Раскрыта искателю мне… И сосны, как желтые свечи / На Божьем лесном алтаре…» [Заболоцкий 1972, 2: 229]. В стихотворении «Сердце-пустырь» река – это источник глубокого эротического и метафизического смысла, или даже собственно откровения. Позднее болотистый ландшафт снова послужит декорацией, и даже катализатором откровения в стихотворениях «Лесное озеро» (1938) и «Вечер на Оке» (1957).
Как известно, замысел «Лесного озера» появился у Заболоцкого во время прогулки по Глухому озеру под Ленинградом осенью 1937 года, но сочинил он его в 1938 году в вагоне для скота на этапе в сибирский лагерь [325]. Топкий берег озера роднит произведение с другими стихами, в которых фигурируют болота. Как и на берегах вятского затона в «Драматическом монологе», там живут кулики. Как и на болоте в стихотворении «Замерзшие кочки, бруснига», вокруг озера стоят сосны, как свечи, а вслед за свечами возникает уже явно религиозная образность и откровение высшей истины. Кроме того, «Лесное озеро», как и «Замерзшие кочки, бруснига», написано в относительно редко встречающемся у Заболоцкого трехстопном метре [326].
Однако «Лесное озеро» одновременно и более сложное и менее загадочное, чем более раннее стихотворение. В «Замерзших кочках» природа и истина – одно и то же, ведь откровение было дано на «Божьем лесном алтаре», в «новой книге». Здесь же природа враждебна с самого начала, – возможно, это туманная аллегория жестокости времени. Обратив внимание на озеро, поэт создает картину враждебной природы, как в «Лодейникове», но более грозную. Поэт заявляет прямо: «хищная тварями правит природа».
Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,
Где пьют насекомые сок из растенья,
Где буйствуют стебли и стонут цветы,
Где хищная тварями правит природа,
Пробрался к тебе я и замер у входа,
Раздвинув руками сухие кусты.
[Заболоцкий 1972, 1: 204–205]
Однако по ходу стихотворения ужас перед хищной природой постепенно уравновешивается множеством образов, возможно, наделенных сакральным смыслом. Этот ряд образов начинается с озера как «хрустальной чаши» в начале стиха, затем поддерживается сравнением сосны, как свечи, достигает кульминации в мощном заключительном четверостишии, в котором некогда хищные и все еще дикие животные склоняются, чтобы напиться животворной воды из купели озера.
И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь елки рогатые лица,
К источнику правды, к купели своей
Склонялись воды животворной напиться.
Тогда лес с его «соснами, как свечи» – это алтарь, а озеро – одновременно и евхаристический потир, и крещальная купель. Его вода дает новую жизнь и истину, невзирая на суровость земной реальности.
В то время как эти, более ранние, стихотворения только подразумевают возможность преобразующего откровения, связанного с болотистой местностью, стихотворение «Вечер на Оке», написанное за год до смерти поэта, живописует реализацию этой возможности. Это полное преображение природы, к которому готовился Заболоцкий с момента написания Декларации ОБЭРИУ.
Болотистость не сразу бросается в глаза, но подразумевается в названии реки в заголовке и упоминании «русского пейзажа» в первой строке. Болотистый пейзаж обозначен в пятой с конца строке в образе «речных лугов, затонов и излук». Можно вспомнить, что Заболоцкий раньше употреблял слово затон в «Драматическом монологе», где оно рифмовалось с одеколон, дав повод для шутки про запах вятских болот. Но здесь шуток нет, есть только огромная метафизическая и поэтическая торжественная серьезность.
Поэма не разделена на строфы, но состоит из семи четверостиший. В первых двух четверостишиях задаются исходные предпосылки стихотворения, особенно отношения между человеком и природой; в трех средних описываются природные условия, предшествующие откровению высшей истины; и два заключительных четверостишия описывают суть откровения и его значимость.
ВЕЧЕР НА ОКЕ
В очарованье русского пейзажа
Есть подлинная радость, но она
Открыта не для каждого и даже
Не каждому художнику видна.
С утра обремененная работой,
Трудом лесов, заботами полей,
Природа смотрит как бы с неохотой
На нас, неочарованных людей.
И лишь когда за темной чащей леса
Вечерний луч таинственно блеснет,
Обыденности плотная завеса
С ее красот мгновенно упадет.
Вздохнут леса, опущенные в воду,
И, как бы сквозь прозрачное стекло,
Вся грудь реки приникнет к небосводу
И загорится влажно и светло.
Из белых башен облачного мира
Сойдет огонь, и в нежном том огне,
Как будто под руками ювелира,
Сквозные тени лягут в глубине.
И чем ясней становятся детали
Предметов, расположенных вокруг,
Тем необъятней делаются дали
Речных лугов, затонов и излук.
Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
[Заболоцкий 1972, 1: 333]
Первое четверостишие осаживает сетующего лирического героя стихотворения «Я не ищу гармонии в природе» и обращается к широко распространенному романтическому представлению о художнике как
