из моих двойников»), и, как мы покажем ниже, с Вс. Князевым. Первый эпиграф поэмы в некоторых ее списках обращен к Князеву, однако В. М. Жирмунский резонно сомневается в том, что эпиграф обращен к нему, а Л. К. Долгополов не без оснований предполагает, что в эпиграфе угадываются черты образа Блока.
Прибавим к этим наблюдениям, что известная синхронность «вспышек» образов, связанных с Вс. Князевым и А. Блоком, в поэзии Ахматовой наблюдается уже с 1913 года. Первый отголосок самоубийства Вс. Князева — стихи, посвященные О. Судейкиной «Голос памяти» (18 июня 1913, Слепнево): «Иль того ты видишь у своих колен, / Кто для белой смерти твой покинул плен?»; а в июле 1913 года написано «Покорно мне воображенье…», которое и современники, и в наши дни — Л. К. Чуковская, В. М. Жирмунский — склонны считать обращенным к Блоку.
В ноябре 1913 года возникает баллада «Высокие своды костела…» — с разработкой темы самоубийства «мальчика», «влюбленного в томно-порочную» героиню. Именно к 25 ноября относится встреча с Блоком при чтении стихов на Бестужевских курсах, а к 16 декабря — приход Ахматовой в гости к Блоку, отразившийся в стихотворении «Я пришла к поэту в гости…». К ноябрю — декабрю 1913 года относятся и другие следы ставших более частыми и насыщенными очных и заочных «встреч» Ахматовой с Блоком.
Итак, «вспышки» интереса к теме самоубийства Князева и к «теме Блока» синхронизируются в июне — июле 1913 года (Слепнево), в ноябре — декабре 1913-го (Петербург — Царское Село), в конце декабря 1940-го (Ленинград) — взаимосвязь этих тем углубляется и усложняется при дальнейшей работе Ахматовой над «Поэмой без героя». Устойчивая (я бы сказал, навязчивая) сопряженность этих тем в сознании Ахматовой не обязана ли своим возникновением синхронности исходных событий — самоубийства Князева и личной, не на людях, ожидавшейся и не вполне оправдавшей ожидания «встречи» с Блоком?
Ничего доказать нам не удалось. Знаем, что работа в архивах легко могла бы разъяснить поставленные вопросы. Надеемся, что намеченные связи образов и событий представляют интерес сами по себе, вне зависимости от положительного или отрицательного ответа на вопрос: был ли Блок героем «встречи» 6 апреля 1913 года?
Стихотворение «Покорно мне воображенье…», написанное в июле 1913 года в Слепневе (Тверская губерния), где Ахматова находилась с мая, полно трагическими и горькими воспоминаниями недавнего соприкосновения со «знаменитым современником», чьи признаки — серые глаза и обитание «на левом берегу Невы» — ни у кого не оставляют сомнения в том, что это Блок. Из сравнительно недавней статьи В. М. Жирмунского явствует, что этот блестящий знаток и очевидец литературной жизни Петербурга 1910-х годов просто не может найти никакого другого кандидата, кроме Блока, на роль героя этих стихов.
Более того, исследователь обращает внимание на известную перекличку смысла последней строфы стихотворения с надписью, сделанной Ахматовой на экземпляре «Четок», подаренном ею в конце марта 1914 года Блоку: «От тебя приходила ко мне тревога / И уменье писать стихи». Одновременно титулование героя этого стихотворения «мой знаменитый современник» позволяет с высокой вероятностью отождествлять его с героиней близкого по времени стихотворения «Сколько просьб у любимой всегда! <…> В биографии славной твоей <…> Мне любви и покоя не дав, / Подари меня горькою славой», которое, в свою очередь, чрезвычайно близко по смыслу эпиграфу, предпосланному «Четкам» в 1940 году. Отметим также перекличку второй цитаты из последнего стихотворения и надписи на «Четках» (отсутствие покоя — тревога, умение писать стихи — слова). Все это вновь и вновь убеждает в том, что герой эпиграфа и всех разобранных стихов весны — лета 1913 года — одно лицо и что это, скорее всего, А. Блок.
Правда, необходимо обратить внимание на то, что В. М. Жирмунский привел и один ошибочный аргумент в пользу обращенности стихотворения «Покорно мне воображенье…», сопоставив строку «Прекрасных рук счастливый пленник» с тем, что «у Л. А. Дельмас, воспетой Блоком в образе Кармен, были прекрасные руки» [Жирмунский 1977: 354]. В июле 1913 года Блок еще не был знаком с Л. А. Дельмас, и эти строки не имеют к ней отношения. Однако снятие этого аргумента только усиливает вероятность обращенности стихотворения к Блоку. Отношение Ахматовой к Л. А. Дельмас в целом не было столь позитивным, и поэтому попытка увидеть последнюю в обладательнице «прекрасных рук» выглядит малоубедительной. Несколько позднее мы выявим в другом стихотворении Ахматовой следы образа Л. А. Дельмас, куда более близкого к встававшему в устных высказываниях Ахматовой. В героине же рассматриваемых стихов естественнее всего видеть В. А. Щеголеву, про которую Ахматова говорила: «Очаровательная была Валентина Андреевна, я очень дружила с ней <…> Любовные письма Блока были очень благородны; мне Валентина Андреевна показывала одно: „Все, что осталось от моей молодости, — Ваше“». (Цитата абсолютно точна, что лишний раз говорит о феноменальной памяти Ахматовой, вспомнившей в 1940 году фразу из письма от 28–29 января 1911 года [Чуковская, т. 1: 330].) Последние сохранившиеся следы близких отношений Блока и В. А. Щеголевой относятся к концу марта 1913 года (то есть перед самой «встречей»), а о, видимо, последовавшем отдалении Ахматова могла и не знать. Так что «обладательницей прекрасных рук» вполне могла быть В. А. Щеголева.
Очень интересными и важными для понимания «биографии души» и творчества Ахматовой являются стихи «Вижу выцветший флаг над таможней…», написанные осенью 1913 года (скорее всего — в конце сентября — октябре), сразу после возвращения в Петербург из Слепнева.
Казалось бы, в этих стихах нет прямого присутствия «героя», однако косвенно он обнаруживается в концовке: «И не знать, что от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца», это — явно не о себе. Счастья — не было, славы — тоже еще не было (до выхода «Четок»), сердце — «томилось», «замирало», но не дряхлело. Наметим соответствия со стихотворением «Покорно мне воображенье…»:
«от счастья» [51] — «прекрасных рук счастливый пленник»;
от «славы» — «мой знаменитый современник»;
«безнадежно дряхлеют сердца» — «Вы, приказавший <…> / Поди, убей свою любовь!» (отказ от моей любви равен признаку дряхлости сердца — обычный ход чувства-мысли женщины).
Итак, и здесь герой налицо, и «лицо» его нам знакомо. Но соль этого стихотворения составляет не наличие знакомого героя, а строки:
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца…
В этих строках, написанных спустя полгода после первой «встречи» и накануне второго, трагичного и короткого сближения с героем, содержится как бы конспект (или эмбрион) будущей поэмы «У самого моря», о связанности которой с образом Блока уже говорилось. Воспоминания блаженных крымских лет (1903–1905) уже подступили к горлу и жаждут, пройдя через него, вылиться стихами. И песня, и тревожное ожидание «у самого моря», и херсонесский храм — не хватает только «жениха-принца». Но и он возникает в стихах этого же времени.
Рассмотрим еще несколько (датированных 1913 годом) стихов, соотнесенность которых
