о взглядах Канта на Французскую революцию, чтобы предостеречь существующие правительства государств как от него самого и от его совокупного влияния в качестве писателя и учителя, так и от его опасных последователей» [163]. Перед лицом подобных обвинений некоторые кантианцы — в частности, Матерн Ройс (1751— 1798) — еще в 1792 пытались доказать, что кантовская философия ни в коем случае не является источником французской революции [164]. С другой стороны, не следует умалчивать и о том, что иные кантианцы — например, Иоганн Бенджамин Эрхард (1766-1827) — рассматривали революцию даже в качестве морального долга [165]. Фихте, который в середине 90-х годов XVIII века еще находился в тени Канта, также стоял в этом ряду («Исправление суждений публики о французской революции», 1793).
Во всех этих биографических штрихах отчетливо проступает одна странность. Кант, выдающийся сторонник как полемического, так и скептического метода [166], поставленный перед фактом французской революции, оказался непоследовательным. Автор «Биографии Иммануила Канта» замечает: Кант «не признавал никаких еретиков, никаких сект по вопросу веры, которые были бы для него недостойными, или которые он не мог выносить. Он говорил и дискутировал с каждым, не испытывал нерасположения в адрес какой- либо секты по вопросу веры [...] Однако обсуждения политических тем нравились ему больше всего. [...] Французская революция пробудила в этом отношении у него живейший интерес. И только относительно нее он иногда забывался вплоть до вспыльчивости. Если он однажды составлял себе мнение по политическому вопросу, то было тяжело или почти невозможно подвигнуть его к изменению мнения. В этом его непреклонность заходила настолько, что ему можно было в качестве опровержения приводить даже факты, без того чтобы, по меньшей мере сразу и навсегда, его удалось отговорить от того, что он вбил себе в голову» [167]. Васиански в этой связи замечает, что «его друзья были уступчивы, чтобы не противоречить...» [168]. Это подтверждает также и «Биография Иммануила Канта»: «Благородному философу с готовностью прощали, когда он иногда преувеличивал в своих утверждениях, или же когда он был настолько резким и упрямым защитником своих убеждений, что даже факты не могли его сразу убедить в противоположном» [169]. Боровски рисует следующую картину: Кант «не обращал внимание на различия сословия, возраста и особенно конфессии, пренебрегал различиями в мнениях по политических событиям (только в отношении французской революции он неохотно видел полное отличие от своего взгляда)» [170]; «Одному значимому мужу, который, как об этом было известно, думал о французской революции совершенно иначе, чем он, Кант сразу же сказал, как только разговор за столом затронул эту тему: “Я думал, мы совсем не говорим об этом”, и перевел разговор на совершенно другую тему» [171]. С определенного времени и по определенным основаниям [172] Кант больше не был готов обходиться с аргументами и возражениями на них в отношении французской революции привычным для себя образом, не желал смотреть на это событие в том числе взглядом своих оппонентов, отказывался с методологической точки зрения придерживаться «глубокого безразличия» [173] в отношении собственного мнения по этому вопросу и более не пытался всерьез «доказывать положения и их противоположность» [174].
Но в качестве причины такого изменения указывать лишь на возраст Канта было бы очень несправедливо. Кант как философ был очень близок идеалу жизни в соответствии с собственным учением. Тем не менее политическая ситуация во Франции его заметно скривила. Поставленный перед фактом начавшейся французской революции, Кант в соответствии с собственными же масштабами оказался не вполне терпимым и частично нарушил те истинные ценности просвещения, за которые до того момента боролся. Факел цететического, или исследующего, метода [175] оказался потушенным. Кант больше не желал искать. Теперь он считал, что уже нашел, причем, что особенно трагично, нашел окончательно. Как только речь заходила о французской революции, Кант больше не желал «философствовать», а начинал «учить философии». В этой связи для него наличными оказывались как «философия», так и «книга», содержащая «мудрость и достоверное знание» [176].
Иная странность состоит в том, что Кант — «революционер» в глазах многих современников и потомков — сам себя рассматривал в роли «наблюдателя» за «экспериментом» под названием революции, что помимо прочего находилось в согласии с его представлением о патриотизме. По аналогии с естествознанием, как свидетельствует Яхман, философ рассматривал и революцию во франции: «Кант рассматривал французскую революцию в качестве эксперимента и не считал сомнительным занимать ею свои мысли в качестве истинного патриота» [177]. По всей видимости, «Спор факультетов», в котором Кант пишет как об «эксперименте», так и о своей роли «наблюдателя» [178], являлся не единственным источником такого рода свидетельств. Знакомые Канта, вероятно, неоднократно слышали подобные выражения из его уст. Не только Яхман, но и Теодор Готлиб Гиппель (1741-1796) говорит в этих выражениях, проясняя кантовскую точку зрения на революцию: «Для друга свободы мысли и слова — в ее разумных границах — французская революция была ужасом. Особенно ему [Гиппелю] служило предметом самого горького сарказма высказывание Канта о том, что французская революция есть эксперимент, осуществляемый с человеческим родом, и он дословно говорил за своим семейным столом: “Прекрасный экспериментик, при котором убивается королевская семья, а головы самых благородных людей летят тысячами”» [179].
Сходным с Гиппелем образом как о «становящейся все более омерзительной французской революции, при которой собственная свобода разума, и моральность, и всякое мудрое искусство управления государством, и законодательство самым позорным образом попираются ногами» [180], высказывался и Иоганн Эрих Бистер (1749- 1816): «Конечно, отрезание голов (особенно если заставляют это делать других) легче, нежели сильное и мужественное противостояние разумных и правовых оснований против деспота, будь то султан или же деспотическая толпа; но до сих пор я вижу у французов только те относительно легкие операции кровавых рук, а не испытующего разума» [181]. Однако различие между кенигсбержцем Гиппелем и берлинцем Бистером довольно отчетливо: последний верил в то, что статья «О поговорке...» опровергла для него «с самого начала казавшийся ему невероятным слух» [182], будто Кант высказывался о революции во Франции «очень благосклонно» [183]. Несмотря на, казалось бы, недвусмысленно отчетливые слова Канта в упомянутой статье о революции, по меньшей мере до конца XVIII века философ высказывался о ней «очень благосклонно».
Возможные причины кантовской симпатии французской революции
Столь сложное отношение Канта к французской революции во многом обусловлено, на мой взгляд, тремя положениями: верой в прогресс в истории, преувеличенной оценкой (вплоть до
