битвам, за которые простые люди платили головами.
«Они бросали больше упреков парижским заговорщикам, нежели венским угнетателям, — продолжал Бальзак. — Парижские поляки обольщают себя утопическими мечтаниями, они уже давно ничего не знают о собственной стране и, ради того, чтобы гальванизировать собственное национальное чувство, готовы обречь на смерть» соотечественников. «Шестьдесят тысяч крестьян умерли этой зимой от… нищеты, голода и гнилой горячки. Конечно, месть австрийцев оказалась ужасна… Галицийские помещики, возможно, были бы не прочь восстать, ибо австрийский гнет невыносим в Галиции, как и в Италии, и заставляет мечтать о гнете русском, однако… жители Галиции, которых заговорщики попытались привлечь на свою сторону, воскликнули в один голос: „Где ваши пушки? Где ваше оружие? У нас не осталось даже дедовских сабель!“ <…> Бешеные коммунисты отвечали, как в 1792 году: „Пусть умрут люди, но восторжествуют принципы!“ За эту глупость галицийцы поплатились сотней тысяч жизней и упадком края» [454].
Эти события, дипломатично обойденные пером Долли в самом их начале, похожи на зарисовки Фонвизина из итальянской жизни, которые исключал из текста Вяземский. Еще один признак раскола общества — своей стороне прощается то, что выпячивается у другой. Проповедь возвышенных принципов осуществляется с закрытыми глазами.
Если бы не нежные семейные чувства, война прошла бы прямо по дому австрийского посла, потому что дочка Кутузова мыслила иначе, чем его внучка.
Письма Пушкина о Хитрово Вяземскому в 1831 году столь же насмешливы и столь же убийственны, как прежде. Например, в августе он рассуждал: «Лиза написала мне письмо вроде духовной: верьте нежности той, которая будет вас любить и за гробом и проч., да и замолкла; я спокойно себе думаю, что она умерла. Что же узнаю? Элиза влюбилась в вояжера Mornay да с ним и кокетничает! Каково? Вот женщина, женщина! Создание слабое и обманчивое».
Заметна какая-то подтрунивающая ревность. «Мое! — сказал Евгений грозно». Вопреки собственным многочисленным изменам и женитьбе, «Элизе» кокетничать нельзя, несмотря на равнодушие поэта по поводу ее возможной смерти от холеры. Это письмо показывает, что Вяземский вытягивал из души друга самые неблагородные порывы, с ним Пушкин не стеснялся.
А вот в письмах самой Елизавете Михайловне придерживался не только возвышенного тона, но и открывался с невозможной для друга стороны. «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло, — писал он 9 декабря 1830 года. — Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом, ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д. Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам. „Встаньте“, сказал он им, „вы же русские“».
В изданиях советского времени фраза Кутузова заменялась отточием, чтобы не обидеть польских друзей. Но насильно мил не будешь. «Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления… Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича. — Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое» [455].
Последнее чувство вскоре обострилось. Пережившей полосу войн, неурожаев, мечущейся в холере России, и правда, было трудно воевать. «Помните ли вы то хорошее время, когда газеты были скучны? — спрашивал поэт у Хитрово уже в январе следующего, 1831 года. — Мы жаловались на это» [456].
О самой Польше рассуждение очень характерное: «Ее может спасти только чудо, а чудес не бывает. Ее спасение в отчаянии». Далее приведена латинская поговорка: «Единственное спасение в том, чтобы перестать надеяться на спасение». Спасение извне, руками держав, которые нападут на Россию, ради восстановления Польши, во что в Варшаве свято верили, а европейские газеты поддерживали эту надежду. Но «из недр революции 1830 г. — возник великий принцип, принцип невмешательства» [457].
Действительно, трудные дипломатические переговоры дали результат — Россия не пытается подавить революцию во Франции, осуществив высадку в Голландии и вернув последней отложившуюся Бельгию. А европейские дворы оставляют Петербургу на растерзание храброго Белого орла — то есть поляков. Таким образом, Россия лишалась базы у границ Франции, куда можно было перебросить морской десант из Кронштадта. Европа же не приобретала плацдарма у границы с Россией. В таких условиях предстояло существовать.
Однако никто не мог накинуть платок на рот общественного мнения. Полякам сочувствовала вся читающая публика. Ознакомившись с манифестом Николая I о победе над Польшей, где перечислялись вины восставших, супруга посла в Англии, знаменитая Дарья Христофоровна Ливен воскликнула: «Это катастрофа!» В Европе ждали полного прощения и возвращения конституции. Император объяснил французскому послу Бургоэну, почему не желает поступить так: «Оставить им все, что было даровано, значило бы не признать опыта» [458].
Однако предложение Франции об открытом военном вмешательстве Англия отклонила. Как вспоминал Шарль Морис Талейран: «Соображения гуманности не имели какого-то веса в английской политике; никто не рискнул бы публично заявить, что надо предпринять войну против России, чтобы помочь Польше» [459].
Вот в таких условиях Пушкин писал своих «Клеветников России» и «Бородинскую годовщину», где очень откровенно обратился к возможным противникам: «Уж Польша вас не поведет: / Через ее шагнете кости». Война казалась неизбежной. В этих же условиях, чувствуя грозу, Вяземский возмущался Жуковским: «Охота ему было писать шинельные {23} стихи?» До хрипа кричал, что нельзя сравнивать Бородино и Варшаву: «Там мы бились 10 против десяти, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии… Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновения для поэта».
Значит, поляки — холопы? «Ах, милый, милый…» — как писал Вяземскому по поводу декабристов Пушкин. Князю Петру хотелось «оцарапать» друга. «Пушкин в стихах Клеветникам России кажет им шиш из кармана… За что возрождающейся Европе любить нас?» А за что ненавидеть? Поэт ответил крайне болезненным образом:
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Похоже, что именно эти строки особенно сильно задели князя Петра, который в своем разборе несколько раз вернулся к Бородину, Наполеону и 1812 году. Нельзя сравнивать, «Россия вопиет против этого беззакония» [460]. Характерная черта оппозиции — ставить между собой и остальной страной знак равенства.
«Мучительное чувство»
Ситуацию,
