переводе Браун говорил так: «Когда Алеша впервые узнает о существовании бескорыстного участия, простого человеческого тепла, эта мысль столь ошарашивает его, что синтаксис у Толстого комкается до мешанины; это образ Алешиного ума, на ощупь постигающего это новое понятие. Большинство переводчиков портят Толстого, подавая этот рассказ в стиле, подходящем для гостиных в “Войне и мире”. Я попытался дать текст сниженным, простым и даже аграмматичным, как в оригинале» [84].
Рассказ написан от косвенного третьего лица, и рассказчик у нас тут по-прежнему Толстой, однако по краям проступает Алешино сознание. Зачем Толстой написал это вот так? Чтобы получилось правдивее. Алеша пробирается к новой истине, и инструмент у него есть лишь один – его собственный ограниченный язык.
Невелика разница между тем, что Толстой делает здесь с голосом Алеши, и тем, что Вулф вскоре проделает в романе «На маяк» (и Джойс в «Улиссе», и Фолкнер в «Шуме и ярости»). Толстой достиг того понимания, каким пронизан далее модернизм: человек и его язык неразделимы. (Желаете знать мою правду – дайте мне выразить ее моими словами, в естественных для меня манере и синтаксисе.)
Итак, Алеша влюбляется в Устинью, а та дарит ему понимание, что он не сводится к производимой им полезной работе; даже если человеку не надо, чтоб ты выполнил какую-нибудь задачу, этому человеку все равно можешь быть нужен ты сам. Ты можешь нравиться, твое общество может быть приятным, с тобой могут обращаться по-доброму. Для Алеши это радикальная мысль – никто, кроме его матери, никогда не дарил ему подобных переживаний. Рад ли он? Ну да, но вместе с тем: «Это было так ново и странно, что сначала испугало Алешу». В диалоге в конце стр. 4 Алеша делает предложение Устинье. В ознаменование этого события Устинья (1)«легонько тыкает его в спину» или (2), у Кармэка, принимает предложение в соответствии с русским ритуалом – «игриво лупит его поварешкой по спине» [85]. (Один мой русский друг заверил меня, что никакой поварешки там нету; Устинья, как у Пивиэра и Волохонской, принимает предложение, «ударив его ручником по спине».)
Радость их быстротечна; Алешин отец пресекает затею на корню, и едва ли не самое обидное во всем рассказе то, что когда отец называет Устинью «городской шлюхой», она стоит за дверью и все это слышит – в том числе и то, что Алеша не вступается за нее.
«Дело наше не того, не вышло. Слышала? Рассерчал, не велит», – вот так безропотно докладывает ей Алеша.
Устинья плачет. Алеша не утешает ее и не обещает, что обратится к отцу и попросит еще раз, а только «щелкнул языком». Тем самым предложил ей не брать в голову.
«Как не послушаешь-то» отца, считает Алеша.
Тут современный читатель смотрит на Алешу разочарованно. Алеша кажется слабым и ущербным. Его вроде бы положительная черта кажется теперь недостатком. В его жизнерадостной покорности видна теперь привычная безучастность? Свидетельство не кротости, а ограниченного воображения? Коленный рефлекс на любую власть? Некая рабоче-крестьянская ретирада?
В тот вечер с ним заговаривает купчиха: «Бросил глупости свои», Алеша?
«Видно, что бросил», – отвечает он в переводе Брауна.
«Да. Конечно, бросил», – говорит у Кармэка.
«Вроде да» [86], – у Пивиэра и Волохонской.
Затем он пытается быть таким же, каким и всегда (жизнерадостным). В двух переводах он «засмеялся». В одном «улыбнулся». Но затем – во всех трех – его бодрость ему отказывает, и он разражается слезами.
То есть он «тут же заплакал» (Браун), «немедля принялся плакать» (Кармэк) или «сразу же заплакал» (Пивиэр и Волохонская) [87].
Откликнись Алеша на слова купчихи так же, как и прежде («“Видно, что бросил”, – сказал с улыбкой Алеша и выскочил из комнаты, потому что впереди было еще навалом работы»), нам бы это показалось повтором, неудавшейся попыткой нагнетания: Алеша продолжает поступать как всегда.
Но то, что он расплакался, сузило тропу рассказа. Алеша, на самом-то деле, чувствует, до чего несправедливо отец обошелся с ним, осознает, что не смог отстоять Устинью. Алеша – не дурачок без всяких чувств, не человек без желаний и эго. Желания у него есть, он способен любить, и его можно обидеть.
Мы оказываемся на новой территории. Алеша – тоже. Впервые в его жизни его покорная жизнерадостность обернулась ему боком, и он это понимает.
Мы ждем узнать, что Алеша предпримет.
Ну, согласно рассказываемому, ничего: «С тех пор Алеша <…> жил по-старому». Мы сомневаемся в том, что это правда. Надеемся, что это не так. Более того, мы знаем, что это не так. Если что-то довело скромного слугу до слез при хозяйке дома, такое само по себе не развеется. Можно отрицать это или подавлять, но оно не исчезнет. Пусть Алеша вроде бы и продолжает жить как прежде, внутри у него самого что-то поменялось.
Несправедливость привела к тому, что внутри рассказа свернулась некая пружина, и теперь мы томимся и ждем, когда она распрямится.
До конца рассказа меньше страницы. Обратите внимание: он устремляется вперед, а мы пристально высматриваем ответ на вопрос, к которому рассказ подвел нас: «Что Алеша собирается поделать с этой несправедливостью?» (Или: «К чему приведет пережитая Алешей несправедливость?»)
Давайте осмыслим возможности. Вариант дальнейшего развития: Алеша возвращается к жизни и с виду «живет по-старому», но озлобляется изнутри. Затем озлобление берет свое: он, допустим, огрызается на купеческую дочку, его увольняют, он запивает. Возможен и такой вариант: его озлобленность подталкивает его поговорить наконец с отцом. Или ничего не предпринимает он из своей озлобленности, и она в конце концов развеивается до обыденного. Согласимся, не самый зрелищный вариант, но вероятный, и в жизни такое у людей случается постоянно, и вроде бы на это же обречен и Алеша.
Но Толстой поступает ловко: скидывает Алешу с крыши. Все психические последствия расстроенной помолвки проявляются со всею силой в сжатых временны́х рамках. Этой энергии Алешиного разочарования проявиться теперь можно лишь в последних строках последней страницы.
«Алеша Горшок» наследует гоголевскому шедевру «Шинель», в котором бедный и робкий чиновник мечтает о новой шинели на зиму. В обеих историях ничтожный человек ненадолго оживает: Алеша – в своих чувствах к Устинье, Акакий Акакиевич – приобретя новую шинель и затем с несвойственным ему жизнелюбием облачаясь в нее на званый вечер. Оба сурово наказаны за такую гордыню – за то, что посмели счесть себя полноценными людьми. Алеша падает с той крыши. Шинель у Акакия Акакиевича отнимают по дороге со званого вечера, а когда он пытается ее себе вернуть, некий бюрократ («значительное лицо»), к которому он обращается за помощью, напускается на него так грубо, что Акакий Акакиевич умирает, по сути, от потрясения.
Ограбление Акакия Акакиевича воспринимается как естественное продолжение целой жизни мелких унижений. У Алешиного падения с крыши нет как таковых причин. «Ноги покатились, и он упал с лопатой». Он гибнет чисто случайно, в том же смысле на него могло упасть дерево. (Или нет? Мне всегда кажется, что это падение – своего рода самоубийство вгорячах, не намеренное, однако так или иначе связанное с отцовым поступком, такое бессознательно выделывает тело, когда, например, мы рассеянны и делаемся неуклюжи. Отец повелевает им, запер его в состояние вечного подростка, и Алеша, оглядывая заледенелую плоскость как продолжение всей своей жизни, подсознательно решает покинуть ее.)
В любом случае падением приближен миг, когда мы получим ответ
