на свой вопрос («Что Алеша собирается поделать с этой несправедливостью?»).
Алеша умирает не потому, что упал с крыши, а потому что Толстой на этом позднем этапе в своем творчестве понимает, что именно это мы и стремимся узнать, и берется дать нам ответ как можно быстрее.
Алеша лежит на снегу, Устинья спрашивает, не ушибся ли он. Очевидно, ушибся: упал так крепко, что и встать неспособен. Через несколько дней он умрет – скорее всего, от внутреннего кровотечения. Ему больно, признаёт он: «Вот еще, ушибся, – но добавляет: – Ничево». Пытается подняться, не может. Его отклик? Он улыбнулся. Или, вернее, «стал улыбаться» (у Кармэка «лишь улыбнулся» [88]). Почему он улыбается? Бессмысленный ли это автоматический отклик на тяготы, выученный много лет назад? Подавление? Попытка успокоить Устинью? Или же так хорош, так прост Алеша, что даже теперь действительно счастлив и улыбается искренне?
В «Шинели» свернутая в пружину ярость Акакия Акакиевича отыскивает выход: он делается призраком и преследует чиновника, обошедшегося с ним неуважительно. Здесь, в самом конце «Алеши Горшка», мы, возможно, задумаемся: а есть ли вообще в Алеше хоть какая-то пружина ярости?
Курт Воннегут говаривал, что величие «Гамлета» отчасти в том, что мы не знаем, как понимать призрака Гамлетова отца: всамделишный он или же существует только у Гамлета в уме? От этого каждый миг пьесы проникнут неоднозначностью. Если призрак воображаемый, Гамлет зря убивает своего дядю. Если же призрак настоящий, убийство необходимо. В этой двусмысленности заключена сила Шекспировой трагедии.
Здесь происходит нечто похожее. Мы наблюдаем, как Алеша в любых обстоятельствах сохраняет жизнерадостную покорность, даже теперь, когда лежит смертельно изувеченный в снегу. Не знаем же мы того, как ему это удается. Чувствует ли он все то же, что чувствовали б мы в подобном положении, но сознательно подавляет? В прошлом, когда Алеша уставал, или у него болели ноги, или он завершал очередную трудную задачу, не получая никакой благодарности, а на него сверху наваливали еще больше, замечал ли он все это? Хоть на миг возникала ли внутри жалоба? Или нет? Это же два разных человека (тот, кто иногда бессловесно жалуется, и тот, кто не жалуется совсем).
Который из них Алеша?
Он лежит в постели два дня, а на третий зовут попа.
«Что же, али помирать будешь?» – спрашивает Устинья. (Еще один мой русский друг переводит эту фразу так: «What now, are you gonna die or something?»)
«Никто не живет вечно, – говорит Алеша, – всем рано или поздно придется уйти». Словно не может Алеша позволить себе ни печали, ни страха. Или, если ему грустно или страшно, не может позволить себе быть в этом честным. Он благодарит Устинью за то, что «жалела» его («feeling sorry» у Кармэка, «pitying» у Пивиэра и Волохонской), и подытоживает: хорошо, что не женились, «а то бы ни к чему было. Теперь всё по-хорошему».
Что – «всё»? – задаемся мы вопросом. «По-хорошему» ли всё? Не могла ли женитьба изменить дальнейшее? Не слишком ли торопится Алеша с этой своей положительной оценкой?
Далее остается всего три коротких абзаца, и мы ждем, чтобы Алеша признал пережитую несправедливость (венец славы для жизни, исполненной подобными несправедливостями). (Я лично хотел бы, чтобы Алеша сел на кровати, выдал по полной программе своему папаше, извинился перед Устиньей и призвал священника, чтоб обвенчал их тотчас, перед купцом и всей его паршивой привередливой семейкой.) Каждая единица текста, ожидающая нас впереди, – потенциально место, где Алеша мог бы отстоять свои права.
Нам еще раз напоследок показывают перед Алешиной смертью его ум.
Есть ли в нем протест?
Нет.
«А в сердце у него было то, что как здесь хорошо, коли слушаешь и не обижаешь, так и там хорошо будет».
Браун:
In his heart was the thought that if it’s good down here when you do what they tell you and don’t hurt anybody, then it’ll be good up there too.
Кармэк:
And in his heart he felt that if he was good here, if he obeyed and did not offend, then there all would be well.
Пивиэр и Волохонская:
And in his heart was this: that, as it is good here, provided you obey and do not hurt anyone, so it will be good there.
(Один мой русский друг предложил вот такой дословный перевод: «And in his heart he had that, like it is good here if you obey and don’t offend, it will be good there as well».)
Судя по всему, в том, как жил, Алеша по-прежнему не видит ничего неправильного. Так же, как взял с собою свою кротость из отчего дома в дом купца, собирается он с той же кротостью войти в дальнейшее – то есть, как он надеется, в жизнь вечную.
И уходит.
Говорил он мало. Только просил пить и все чему-то удивлялся.
Удивился чему-то, потянулся и помер.
Есть ли что-то, указывающее на хоть какое-то осознание в Алеше? Мой взгляд цепляют «все чему-то удивлялся» и «удивился чему-то».
Чему же он удивлялся и удивился?
В переводе Брауна, на который мы опираемся здесь, вроде бы говорится, что Алеша, удивленный чем-то, затем ошарашен; то есть он чем-то ошарашен в своем непреходящем изумлении [89]. Отзвук того же есть и в других переводах.
Кармэк:
He said little. He only asked for something to drink and smiled wonderingly. Then he seemed surprised at something, and stretched out and died.
Пивиэр и Волохонская:
He spoke little. Only asked to drink and kept being surprised at something.
He got surprised at something, stretched out, and died.
То есть в этих переводах он удивляется последовательно по двум разным поводам.
Один мой бывший ученик, свободно владеющий русским, и его жена – носительница языка, а также некий русский поэт, к которому они обратились за советом, а также преподаватель русского языка у моего ученика, лингвист, – все они сошлись на том, что для перевода это место коварное. «Просил пить» и «удивлялся» из предпоследней строки, говорят они, следует понимать как происходившее неоднократно в течение некоторого времени; Алеша не разок просит попить – и удивляется не чему-то одному за то же самое время, а многому. А затем, в последней строке, что-то из того многого вдруг выделяется и изумляет его сильнее всего прочего. (По словам моего бывшего ученика, Алеша «удивлен не раз и даже не два, похоже, а много раз, а затем еще раз – последний».)
Вот какую коллективную версию последних двух строк предложили мне мой бывший ученик, его жена, поэт и лингвист:
He was only asking for something to drink and was being periodically surprised by things.
One of those things surprised him, he stretched out and died.
Мы ждали и продолжаем ждать, чтобы Алеша сместился из своей позиции полного непротивления.
И вот тут, кажется, это
