образа последнего человека заключается в причудливой мысли, что единственная возможность полного сохранения своего права на уединение заключается в уничтожении всех остальных. Все-таки, как известно, ад — это другие, и привлекательность этой апокалиптической мечты состоит не только в той самой гармонии одиночества, но и в молчаливом согласии с тем, что она одна стоит жизней всех людей в погибающей Вселенной.
Конечно, остается неприятный довесок в виде необходимости влачить существование после того, как зараза уничтожила человечество. И это вновь возвращает нас к реальности — к ситуации, когда коронавирус столкнул фантазию о неограниченной свободе передвижения последнего человека Шелли с фактом изоляции и домашнего ареста. Легко сказать, что наше представление об эпидемическом апокалипсисе отличается от действительности, однако все куда серьезнее: вымысел и реальность эпидемии диаметрально противоположны.
Впрочем, здесь кроется фундаментальная ошибка. В конечном счете люди — существа социальные. Разве большинство из нас не опирается на связи и общение с себе подобными? Именно на этом построено общество. Инфекция угрожает человеку или группе людей не только смертью, но и разрушением коллективного образа жизни.
Фантастический роман Хелен Маршалл «Миграция» («The Migration», 2019) — блестящее размышление об этих ужасах и удивительном потенциале заразной болезни. Один из персонажей замечает:
Инфекции сформировали нас — причем на биологическом уровне куда больше, чем на культурном. Наш геном напичкан останками всевозможных вирусов, паразитов и захватчиков, которые испокон веку внедряли свои гены в наши. Они меняли нас, а мы в ответ меняли их… Подумайте — ведь вероятность распространения инфекций радикально увеличилась только в эпоху неолита, когда люди начали объединяться в крупные сообщества [67].
Важнейшая истина об инфекции состоит в том, что она связана с физической близостью людей. Если мы контактируем с больным, то рискуем подхватить заразу. А если мы изолируем больных, запирая большие группы людей, например, в лепрозориях или просто оставляя дома заболевших школьников, — мы сдерживаем распространение инфекции. Коронавирусный локдаун 2020 года не только подтвердил эту банальную, но непреложную истину, но и заставил нас осознать бесспорную корреляцию: как болезнь предполагает близость, точно так же и близость способствует болезни. Мы можем страшиться близости с другими людьми, но чаще мы стремимся к ней, ведь она успокаивает, приносит наслаждение и вдохновляет.
Между инфекцией и сексом существует естественная связь [68]. Вспомните эротическое стихотворение Джона Донна «Блоха», в котором кровососущее насекомое (переносчик бубонной и септической чумы) становится метафорой совокупления:
Узри в блохе, что мирно льнет к стене,
В сколь малом ты отказываешь мне.
Кровь поровну пила она из нас:
Твоя с моей в ней смешаны сейчас.
Но этого ведь мы не назовем
Грехом, потерей девственности, злом.
Блоха, от крови смешанной пьяна,
Пред вечным сном насытилась сполна;
Достигла больше нашего она [69].
В новейшей истории до пандемии 2020 года самую страшную панику у человечества вызвал СПИД — тяжело протекающее и потенциально смертельное аутоиммунное заболевание, возбудитель которого передается в том числе половым путем. Свои самые глубокие интимные переживания мы испытываем во время секса, который не только доставляет нам наивысшее наслаждение, но и приносит в этот мир новую жизнь. Секс стал возможным способом передачи не только нелетальных венерических болезней, но и новой инфекции, буквально превращающей его в смерть, — этот казус странным образом обладает большим культурным потенциалом. Секс — творец людей, и если думать, что ему под силу их уничтожить, то в наших глазах он станет как привлекательным, так и отталкивающим.
В 1980-х и 1990-х годах СПИД породил тревожные и порой истерические псевдонравственные дебаты о сексе. В марте 1983 года в журнале Observer в рецензии на телевизионный документальный фильм о новом феномене, который впоследствии был назван «СПИДом с полной клинической картиной», Мартин Эмис [70] писал:
Мне кажется, причина [болезни] — в беспорядочной половой жизни. После нескольких сотен совокуплений или сексуальных контактов тело просто утомляется от новых знаний и природа берет реванш. Возможно, обнаруженная [учеными] истина будет менее «нравственной», менее тоталитарной — однако же в настоящий момент дело выглядит именно так.
Истина, как оказалось, не имеет ничего общего с этим паническим передергиванием: любой может с одинаковой вероятностью заразиться ВИЧ во время как первого, так и тысячного незащищенного сексуального контакта. Медики взвешенно отнеслись к этому опасному и мучительному, но в конечном счете не апокалиптическому заболеванию. А вот о популярной культуре такого не скажешь. СПИД обнаружил ту точку, где страсть и отвращение сливаются, где секс и смерть становятся единым целым.
СПИД, как и любая другая болезнь, — это индивидуальный опыт, но, став культурным феноменом, он был воспринят многими как приговор всему человечеству. Он продемонстрировал то, что я называю внутренней логикой апокалипсиса: локальное и конкретное, спроецированное на целое; нашу личную смертность, вновь воспринятую как смерть всего и всех. Как писала Сьюзан Сонтаг [71], «спровоцированный СПИДом кризис свидетельствует о том, что в нашем мире важные явления впредь не могут иметь локальный, региональный, ограниченный характер. Все, способное перемещаться, пребывает в динамике, и проблемы имеют либо неизбежно приобретают мировой характер» [72].
ВИЧ/СПИД по-прежнему опасен, хотя его угроза не так глобальна, как раньше. Несмотря на то что лекарства от него до сих пор не существует, современные антивирусные препараты и другие виды терапии переводят его в разряд скорее хронических, нежели смертельных инфекционных заболеваний. В 2004 году мировой показатель смертности от СПИДа достиг своего пика, но к 2020-му сократился на 50 % и по-прежнему продолжает снижаться.
Тем не менее СПИД продолжает воздействовать на наше коллективное воображение так, как это не удавалось никаким другим инфекциям, включая даже те, которые по объективным критериям имели более катастрофические последствия. Эпидемия испанского гриппа за два года унесла в пять раз больше жизней, чем СПИД за пятьдесят лет, но после нее люди фактически о ней забыли и не вспоминали вплоть до вспышки коронавирусной инфекции в 2020 году. От испанки погибло несколько процентов населения земного шара — больше, чем за две мировые войны, — а власти всех стран продемонстрировали свою беспомощность. Некоторые из них делали что могли: в Сан-Франциско, например, были введены драконовские санитарно-гигиенические правила, запрещавшие рукопожатия и обязывавшие носить маски в общественных местах. Джон Райл [73] отмечает, что благодаря этим мерам «в первый год пандемии в Сан-Франциско было зарегистрировано лишь несколько тысяч умерших», но добавляет, что «в других регионах, включая Европу, потери были намного выше. На Аляске, в Центральной Африке и Океании с лица земли были стерты целые сообщества». И добавляет:
Статистически пандемия испанского
