Давыдов, предполагает, по самому смыслу слова, «научение», освоение опыта предшественников. «Это – первейшее условие всякой научности, с нарушения которого и началась социология прошлого века, воздвигнувшая почти непреодолимый идеологический барьер между ее собственным типом научности и всеми остальными, дискриминированными ею в качестве „ненаучных“» [10]. Правда, здесь происходит замещение одного тезиса другим. Социология, говорят нам, утверждала себя как наука, а предшествующее знание третировала как ненаучное, но мы-то знаем, что научность бывает разная и что эмпирическая обоснованность социологии изначально была не столь уж велика. Это позволяет нам лучше использовать историю социологии для организации теоретического знания в его историческом измерении. Иначе говоря, сегодня мы видим единство (предшествующей философии и последующей социологии) там, где более ранние социологи видели различие. Однако тем самым Давыдов дает ответ лишь на вопрос о том, зачем вообще нужна история социологии, но не на вопрос, какие задачи стоят перед социологической теорией, почему вообще приходится реорганизовывать теоретическое знание, обращаясь к его истории. Полнота знания, его единство, возможность преодоления различий – все это показано правильно. Недостаточное внимание к актуальным задачам теории ограничивает возможности развития этого тезиса.
В других сочинениях Ю. Н. Давыдов первым в нашей стране показал, какое значение имеет история социологии в современной теоретической работе. «Ведь речь идет теперь уже не о прошлом социологии, а о ее настоящем, в созидании которого мы так или иначе… принимаем участие. Во всех подобных случаях мы являемся свидетелями превращения истории теоретической социологии в ее „чистую“ теорию, по необходимости лишенную исторического измерения (ввиду отсутствия такового)» [11]. Это звучит немного загадочно, но суть дела здесь в следующем: современная социология современна не потому, что мы ее современники, что она и мы находимся в некотором «сейчас». Дело в проблеме модерна, в том, что становится предметом социологии, определяющей себя как «научную науку» о «современном модерне». «Модерн» – это особое качество современности, это современная эпоха, определяемая по контрасту с досовременной. Если классическая социология – так я рискну интерпретировать Давыдова – сосредоточилась на проблеме модерна и если «чистая теория» сосредотачивается на проблеме модерна, то это потому, что главные достижения теории, вновь ставшие актуальными, уже были сделаны в прошлом, их надо лишь воспроизвести, проделать вместе с социологией историю становления самосознания модерна.
Давыдов писал об этом на излете очень важного этапа в развитии западной теоретической мысли. В течение почти четверти века происходило возрождение интереса к классике, мало того, именно в тщательном штудировании классики выдающиеся авторы того времени видели шансы для развития теории. Например, немецкий социолог Рихард Мюнх писал, что надо к классикам социологии относиться так же, как философы относятся к классикам философии: тщательно штудировать тексты, делать критические издания, аккуратно комментировать их труды [12]. Классиками – в первую очередь – занимались в это время Джефри Александер, Вольфганг Шлюхтер, Энтони Гидденс… Конечно, далеко не вся теоретическая социология развернулась в сторону изучения классического наследия. Но все-таки это течение было очень сильным. Поэтому рассуждения Давыдова были вдвойне убедительными: он опирался и на большую традицию, и на современный ему феномен так называемых «ренессансов» классики. Нам достаточно последовать за ним в этом направлении, даже если мы не во всем будем согласны с отдельными его оценками. А пока зафиксируем: есть такая влиятельная точка зрения, согласно которой история социологии и есть теория; многие стремятся поставить историю социологии в более широкий контекст, не ограничиваться тем временем, когда появилось ее самоназвание. Есть и сравнительно узкий круг авторов, к которым обычно обращаются, если не хотят начинать историю социологии с Конта. В самых обширных исторических обзорах мы можем найти анализ политической философии Платона и Аристотеля, Ибн Халдуна, Макиавелли, Монтескье и многих других. Для каждого начала есть свои резоны.
Я начинаю историю социологии с Томаса Гоббса. Если вы заглянете в большую программу, которая была напечатана, когда этот курс только-только был подготовлен, вы увидите, что там вначале идет Аристотель. Почему сначала идет Аристотель, когда на него есть время, и уж точно Гоббс, когда времени меньше? По очень простой причине: с именем Гоббса связан один из важнейших вопросов социологии, ключевой вопрос социологии: как возможно общество? Сам Гоббс так этот вопрос не ставит, но потом, когда появляются социологи, они ставят его именно так: как возможно общество? Задавая этот вопрос, они имеют в виду нечто вполне определенное, хотя и отличающееся от нашей традиционной постановки вопроса, когда мы спрашиваем «каким это образом нечто возможно?». Когда мы обычно в нашей повседневной жизни говорим «как возможно нечто?», мы этот вопрос ставим в таком примерно смысле: чего-то нет, мы бы хотели знать, как возможно, чтобы оно появилось? Мы не обязательно его хотим, но даже если мы бы не хотели, чтобы оно появилось, мы спрашиваем, при каких условиях возможно, чтобы оно появилось и что нужно сделать, чтобы это предотвратить? Или даже так – что-то случилось, но мы этого не хотели, поэтому спрашиваем: как это могло случиться, ведь не должно было?! Так или иначе, того, о чем мы обычно спрашиваем, говоря «как возможно?», обычно нет. И вот мы задаем вопрос «как возможно общество?». Но разве мы можем так его поставить в привычном смысле? Конечно, нет. Общество всегда с нами есть. Оно уже здесь. Оно нормально. И ставить вопрос «как возможно общество?», когда общество уже есть, – значит ставить его в совсем другом смысле. А именно в смысле, если угодно, кантовском.
Кант спрашивает, как возможно точное естествознание, хотя он знает, что оно есть, то есть он спрашивает об условиях возможности того, что есть. Социологи спрашивают «как возможно общество?», то есть они спрашивают об условиях возможности существования, о продолжении существования того, что есть. Правда, для Канта это вопрос о состоятельности познания, а для социологов – о чем? Когда этот вопрос впервые формулируется, быть может, наиболее внятно в связи с историей философии, социологи, точнее, один социолог, Парсонс, называет его «гоббсовским вопросом», «гоббсовской проблемой» социального порядка. Почему именно в связи с Гоббсом этот вопрос формулируется именно так? Ведь сам Гоббс так его не ставит. Можно переформулировать философию Гоббса в этом ключе, но сам Гоббс так его не ставит, не говоря уже о том, что Гоббс живет задолго до Канта и постановка вопроса об условиях возможности существующего ему чужда. На этот вопрос, на вопрос о вопросе тоже есть достаточно известный простой ответ: Гоббс был, судя по всему, первый – а если не первый, то в истории новой
